[145]
Гэсс встает рано. В интервью 1998 г. он сказал, что пишет преимущественно по утрам и основная работа заканчивается к полудню. Вторая половина дня расходуется на преподавательские обязанности – практически всю жизнь Гэсс ведет курс философии – и «на другие виды более-менее механической работы». Коллега как-то поинтересовался, имеются ли у Гэсса необычные рабочие привычки:
– Нет никаких, уж простите, – вздохнул писатель.
– А с чего начинается ваш день?
– Ну, я выхожу из дома, фотографирую пару часов.
– Что вы фотографируете?
– Старые, заброшенные, полуразрушенные районы. Грязь и разложение, – отвечал Гэсс таким обыденным тоном, словно отмахивался: пустяки, мол.
– Вы делаете это каждый день? Фотографируете разложение и грязь?
– По большей части.
– А потом садитесь писать?
– Ага.
– И вам это не кажется необычным?
– Мне – нисколько.
Гэсс также рассказывал, что лучше всего ему работается в гневе. Должно быть, со временем это сказалось на его здоровье, поскольку большинство книг он писал подолгу, «Туннель» (1995) так целых 25 лет.
«Работая, я страшно напрягаюсь. Порой нужно встать, побродить по дому, – рассказывал он в 1976-м. – Это плохо для желудка. Чтобы успешно работалось, мне требуется разозлиться, а потом я злюсь еще и оттого, что происходит у меня на странице. Язва болит, приходится глотать таблетки горстями. В общем, что хорошо для книги, скверно для меня».
Дэвид Фостер Уоллес (1962–2008)
«Обычно я работаю сменами по три-четыре часа, разделяя их сном или, типа, какими-нибудь развлечениями с другими людьми и так далее, – объяснял Уоллес в интервью 1996 г. вскоре после публикации «Бесконечной шутки»
[146]. – Встаю, типа, в одиннадцать или двенадцать, работаю до двух или трех».
В более поздних интервью Уоллес говорил, однако, что принуждает себя к режиму лишь в том случае, когда работа стопорится. Отрывок из радиоинтервью 1999 г.:
«По истинной правде говоря, я – сперматозоид. Дела либо идут, либо не идут… Сейчас я кое над чем работаю, и у меня никак не выходит. Все спотыкаюсь, а когда я спотыкаюсь, работать не хочется, и я принимаю драконовы меры: “Отлично, сегодня буду работать с 7.30 утра до 8.45 с пятиминутным перекуром”. Эдакая чушь. И вот после десяти, пятнадцати, а с иными книгами, сами знаете, пятидесяти попыток вдруг, внезапно, вдруг начинает двигаться, а уж как задвигается, так и усилий не надо. Тогда-то нужна дисциплина, в смысле оторваться вовремя и вспомнить: “О, у меня же есть отношения, нельзя их терять” или: “Надо в лавку сходить, счета просрочены” и так далее. Так что расписания у меня нет никакого, потому что если я пытаюсь установить режим, то лишь в такие моменты, когда не пишется и все это мучительно».
Марина Абрамович (род. 1946)
[147]
За четыре десятилетия работы в качестве художника-перформансиста Марина Абрамович не раз исполняла номера, требующие потрясающей (а порой и шокирующей) дисциплины и самоотверженности. 12 дней она жила в галерее без пищи; мыла и скребла сырые, кишащие червями коровьи кости; бичевала себя, резала, укладывалась обнаженной на крест из ледяных блоков. Но когда Абрамович не устраивает перформанс и не готовится к очередному выступлению, она превращается в другого человека.
«В личной моей жизни дисциплины не существует», – недавно призналась она. Нет и четкого распорядка дня: «У меня нет никаких ежедневных регулярных дел. Только если мне предстоит выступление, тогда я полностью, целиком сосредотачиваюсь на нем».
Для ретроспективной выставки 2010 г. в Музее современного искусства (Нью-Йорк) Абрамович придумала особо жестокое испытание. Этот номер, «Автор среди нас», предполагал, что Абрамович будет сидеть в зале неподвижно все время работы музея – по семь часов в день, в пятницу – десять часов, и так шесть дней в неделю на протяжении трех месяцев – всего 756 часов перформанса. Посетителям музея предлагали усесться напротив художницы и сидеть столько, сколько захотят. Согласно подсчетам Абрамович, всего она видела против себя 1565 пар чужих глаз. Требовалась серьезная подготовка, чтобы приучить себя выдерживать столько времени без пищи и без посещения туалета. (В прессе высказывались предположения, будто она пользуется катетером или подгузником, но Абрамович настаивала, что держит все в себе.)
Приучать себя к этому режиму художница начала за три месяца до выставки. Главная ее проблема заключалась в том, чтобы продержаться весь день без жидкости. Чтобы обеспечить нужный баланс жидкости своему организму, она стала орошать его по ночам – вставала каждые 45 минут и пила понемногу воды.
«Поначалу я чувствовала себя плохо, не хватало сна, – рассказывает она, – однако потом научилась и могла уже пить воду, практически не просыпаясь».
Во время выставки Абрамович придерживалась следующего графика: вставала в 6.30, принимала ванну, а в семь утра в последний раз пила воду. Потом она завтракала чечевицей с рисом и чашкой черного чая. В девять за Абрамович, ее помощницей и фотографом прибывал автомобиль из музея. Они приезжали примерно к 9.30, за час до открытия, и Абрамович переодевалась в «сценический костюм», четыре раза успевала наведаться в туалет, чтобы полностью освободить мочевой пузырь. Затем она проводила черту на стене – за вчерашний отработанный день – и 15 минут сидела одна в тишине, дожидаясь первых посетителей.
Через семь – а в пятницу через десять часов – музей закрывался, и Абрамович возвращалась домой, ужинала чечевицей или какими-нибудь зерновыми, съедала легкий овощной суп-консоме. С этого момента она принималась пить воду, в десять вечера укладывалась спать, но каждые 45 минут просыпалась, чтобы выпить воды.
Она не отвечала на звонки и не заглядывала в электронную почту. «Я полностью обрубила все коммуникации, – рассказывала она. – Я ни с кем не говорила за исключением охраны музея, куратора и моей помощницы, а также фотографа. Ни звонков, ни болтовни, ни встреч, ни интервью. Ничего. Все остановилось».
Это характерно для ее манеры работать. Когда Абрамович загорается новой идеей, эта идея полностью поглощает всю ее жизнь. «Это физическое ощущение, – говорит она. – Где-то в животе. Я становлюсь одержимой и больше ни о чем не могу думать».
