Старик закрыл глаза.
— Господи помилуй! — пробормотал он.
За окном всё ещё было темно. Луна висела прямо перед их окном. Мимо неё проплывало облако, как клочок одежды.
— Завтра я расскажу тебе, — сказал Фенолио. — Обещаю.
— Нет, расскажи сейчас.
Он посмотрел на неё в раздумье.
— Это не из тех историй, что следует рассказывать ночью. Тебе будут сниться страшные сны.
— Расскажи, — повторила Мегги. Фенолио вздохнул.
— Ох ты Боже мой! Мои внуки тоже иногда так смотрят, — сказал он. — Ладно.
Он помог ей взобраться наверх, на её кровать, подложил под голову свитер Мо и укрыл одеялом до самого подбородка.
— Я расскажу так, как написано в «Чернильном сердце», — сказал он тихо. — Я помню эти строки почти наизусть, я ими в своё время очень гордился…
Он откашлялся и прошептал в темноте:
— «И лишь одного боялись больше, чем молодцов Каприкорна. Его называли Призраком. Он появлялся только по зову Каприкорна. Иногда он бывал красным, как огонь, иногда серым, как пепел, в который огонь превращает всё, что попадается ему на пути. Он пробивался из земли, как пламя из хвороста. Смерть была в его пальцах и даже в его дыхании. Он вырастал у ног своего повелителя, безголосый и безликий, принюхиваясь, как собака, идущая по следу, и ожидая, чтобы хозяин указал ему его жертв».
Фенолио провёл рукой по лбу и отвернулся к окну. Прошло некоторое время, прежде чем он заговорил снова, как будто ему пришлось с усилием вспоминать слова из давно минувших лет.
— «Говорили, — произнёс он наконец тихо, — будто Каприкорн велел кому-то из кобольдов или гномов, умельцев во всём, что касается огня и дыма, создать Призрака из пепла его жертв. Наверняка никто ничего не знал, потому что Каприкорн, по слухам, велел умертвить создателей Призрака. Но все знали одно: что он бессмертен и неуязвим и не знает жалости, как и его хозяин».
Фенолио замолчал. Мегги с бьющимся сердцем смотрела в темноту.
— Да, Мегги, — сказал наконец Фенолио тихо. — Я думаю, он хочет, чтобы ты вывела ему Призрака.
И помилуй нас Боже, если у тебя это получится. На свете много чудовищ, большинство из них люди, и все они смертны. Не хотелось бы мне, чтобы по моей вине по этой планете разгуливало, сея страх и ужас, ещё и бессмертное чудовище. У твоего отца, когда он пришёл ко мне, была идея, я тебе об этом уже рассказывал, и, может быть, в этом наш последний шанс, но я ещё не знаю, что и как из этого получится. Мне нужно подумать, времени у нас осталось немного, и сейчас тебе надо поспать. Как ты сказала? Все планируется на послезавтра? Мегги кивнула.
— Как только стемнеет, — шепнула она. Фенолио устало провёл рукой по лицу.
— А за женщину не беспокойся, — сказал он. — Тебе, наверное, неприятно это слышать, но, по-моему, это никак не может быть твоя мать, как бы тебе этого ни хотелось. Как она могла бы здесь оказаться?
— Дариус! — Мегги зарылась лицом в свитер Мо. — Незадачливый чтец. Каприкорн сказал: он вычитал её, и при этом она лишилась голоса. Она вернулась, я уверена, а Мо и не подозревает об этом! Он думает, она так и осталась в книге и…
— Если ты права, лучше бы ей и вправду там оставаться, — сказал Фенолио, со вздохом снова укрывая её плечи одеялом. — Я всё-таки думаю, что ты ошибаешься, но ты, конечно, можешь верить, во что хочешь. А пока спи.
Но Мегги не могла спать. Она лежала, повернувшись лицом к стене, и вслушивалась в себя. Тревога и радость смешивались в её сердце, как две протёкшие друг на друга краски. Стоило ей прикрыть глаза, и она видела сети и за верёвками оба лица — Сажерука и то, другое, размытое, как на старой фотографии. Как она ни старалась увидеть его чётче, оно всё расплывалось и расплывалось.
Она уснула, когда за окном уже брезжило утро, но дурные сны не уходят с темнотой. В серых предрассветных сумерках они растут особенно быстро и из секунд сплетают вечность. В сон Мегги пробрались одноглазые великаны и гигантские пауки, трёхглавые псы, ведьмы, пожирающие детей, — все чудища, каких она когда-либо встречала на книжных страницах. Они вылезли из сундука, который сделал ей Мо, соскользнули со страниц её любимых книг. Даже из книжек с картинками, которые дарил ей Мо, когда она ещё не умела складывать буквы, выползали страшилища. Пёстрые, косматые, они плясали по сну Мегги, улыбаясь во всю пасть и щеря мелкие, острые зубы. Там был Чеширский Кот, которого она всегда так боялась, и Сорванцы, которые до того нравились Мо, что он повесил картинку с ними у себя в мастерской. Какие же у них были огромные зубы! Они перемололи бы Сажерука, как хрустящий хлебец! Но как раз в тот момент, когда один из них, с глазами величиной с тарелку, выпустил острые когти, из серой пустоты возникла новая фигура, потрескивающая, как пламя, серая, как пепел, без лица и названия; она схватила Сорванца и разорвала на несколько бумажных клочков.
— Мегги!
Чудища исчезли, в лицо Мегги светило солнце.
У кровати стоял Фенолио.
— Тебе что-то снилось?
Мегги села. По лицу старика было похоже, что он всю ночь не спал, и морщин у него от этого стало ещё больше.
— Фенолио, где мой отец? — спросила она. — Ну почему же он не приходит?
ФАРИД
Потому что разбойники эти имели обыкновение поджидать путников на просёлочных дорогах да грабить деревни и города, нарушая покой мирных жителей. И каждый раз, когда они останавливали караван или нападали на деревню, добычу они несли в это отдалённое, неприметное место, скрытое от людских глаз.
Сказка про Али-Бабу и сорок разбойников
Фарид вглядывался во мрак до боли в глазах, но Сажерук не возвращался. Иногда Фариду казалось, что он видит в нависших ветвях его покрытое шрамами лицо. Порой ему слышался в сухих листьях шорох почти беззвучных шагов. Но это всякий раз оказывалось ошибкой. Фарид привык вслушиваться в темноту. Он провёл за этим занятием много ночей и приучился доверять ушам больше, чем глазам. Там, в другой жизни, где мир вокруг него был не зелёным, а жёлто-коричневым, глаза много раз подводили его, а на уши он всегда мог положиться.
И всё же в эту ночь, самую длинную из всех ночей на его веку, Фарид прислушивался напрасно. Сажерук не вернулся. Когда над холмами занялся рассвет, Фарид подошёл к пленникам, дал им воды, чёрствого хлеба из своих скудных запасов и несколько маслин.
— Послушай, Фарид, отвяжи нас! — сказал Волшебный Язык, когда мальчик засовывал хлеб ему в рот. — Сажерук давно должен был вернуться, сам понимаешь.
Фарид молчал. Он любил голос Волшебного Языка. Этот голос вывел его из той, горестной жизни. Но Сажерука он любил больше, сам не зная почему, а Сажерук велел ему сторожить пленников. Он не велел их отвязывать.
— Послушай, ты же умный мальчик, — сказала женщина. — Подумай своей головой. Ты собираешься сидеть здесь, пока не придут бандиты Каприкорна и не заберут нас? Мы будем отлично смотреться: мальчик, охраняющий двух привязанных взрослых, которые не смогут пошевелить рукой, чтобы ему помочь. Разбойники помрут со смеху.
