– Знаешь, в чем я уверен? – тихо спрашивает Том, сжав Мэлори руку. – Ты станешь прекрасной матерью. Вырастишь ребенка, способного жить в любом мире.
Мэлори кажется, будто ребенка тянут из нее ржавым зажимом. Или буксиром волокут на цепи прочь от теней.
– Том, что творится на первом этаже? – лепечет она.
– Дон нервничает.
Мэлори хочет поговорить об этом. Она уже не злится на Дона. Она о нем беспокоится. Из всех соседей он наиболее уязвим перед новым миром. Он совершенно потерян. В глазах Дона что-то страшнее безнадежности. Мэлори хочет сказать Тому, что она любит Дона, что они все его любят, что Дону нужна помощь, но боль занимает ее целиком. На слова Мэлори пока не способна, ругань внизу воспринимается как шутка. Кто-то словно издевается над ней. Дом словно говорит: «Ну же, где твое чувство юмора?»
Мэлори терпела голод, усталость, физическую боль и нервное истощение. А вот нынешнее состояние ей впервой. Она имеет право не только отгородиться от ссор соседей по дому. Выставить бы смутьянов из дому, пусть стоят во дворе с закрытыми глазами, пока они с Олимпией не разродятся. Мэлори вполне такого заслуживает.
Том поднимается.
– Я на минуту, – говорит он. – Принести тебе еще воды?
Мэлори качает головой и снова смотрит на простыню и тени. Перед ней корчится Олимпия.
– Мы рожаем! – с диким пылом твердит та. – Дело идет!
Столько звуков! Голоса внизу, голоса на чердаке (голоса теней и тех, кто появляется из теней), скрип ступеней, когда соседи поднимаются и спускаются, чтобы оценить ситуацию наверху и внизу (Мэлори знает, что там проблема, но пока о ней не думает). Шорох дождя. Что-то еще. Что-то музыкальное. Самая высокая нота, на какую способно пианино в столовой.
Внезапно Мэлори накрывает новая волна умиротворения. Легкие, грудь, шею пронзают тысячи ножей, но Мэлори понимает: вопреки всему ребенок покидает ее чрево. Есть ли разница, в каком мире он окажется? Олимпия права: главное – дело идет. Ребенок покидает ее чрево, ребенок почти родился. Он давно стал частью нового мира.
«Мой ребенок знает тревогу, страх, паранойю. Он беспокоился, когда Том с Джулсом уходили за собаками. Он чуть не задохнулся от облегчения, когда они вернулись. Он испугался перемен в Доне, в других соседях, в новом жилище, из островка надежды превратившемся в тюрьму. На душе у него было тяжело, и когда я прочла объявление в газете, которое привело меня сюда, и потом, когда я листала блокнот в подвале».
Стоит подумать о подвале, снизу раздается голос Дона.
Он кричит.
Только Мэлори беспокоят не вопли Дона.
– Олимпия, слышишь этот звук?
– Что? – хрипит Олимпия, словно в горле у нее скобки.
– Странный звук, похоже на…
– Это дождь, – перебивает Олимпия.
– Нет, не дождь. Тут другое. Словно дети у нас уже родились.
Странный звук напоминает Мэлори детский плач. Плачут не на лестнице, а дальше, не то на первом этаже, не то в гостиной, не то даже…
Не то даже на улице.
В чем же дело? Что происходит? Кто-то плачет на крыльце?
Нет, дело наверняка в другом.
Но ведь звук издает живое существо.
Молния сверкает и на один кошмарный миг освещает чердак полностью. Одеяло на окне стоит перед глазами Мэлори еще долго после того, как гром и молния уходят. При раскатах грома Олимпия кричит. Мэлори зажмурилась, но перед ее мысленным взором застыло перекошенное от страха лицо подруги.
Впрочем, скоро в мыслях остается лишь невыносимое давление на живот. Неужели Олимпия стонет за нее? Каждый раз, когда в Мэлори вонзаются жуткие ножи, Олимпия рыдает.
«Мне тоже рыдать за нее?»
Кассетник замолкает. Стихает и шум внизу, и даже дождь.
Теперь лучше слышны негромкие звуки чердака. Мэлори улавливает шелест собственного дыхания, четче стали шаги соседей, которые помогают им с Олимпией.
Силуэты появляются, силуэты исчезают.
Вот Том (Мэлори точно знает).
Вот Феликс (Мэлори так думает).
Теперь рядом с Олимпией Джулс.
«Мир отдаляется или я погружаюсь в свою боль?»
Опять этот странный звук! Словно младенец плачет на лестнице. Там, внизу, кто-то живой и маленький. Сейчас его крик отчетливее. Сейчас он не пробивается через ругань, музыку и дождь.
Да, теперь звук стал четче и яснее. Том идет по чердаку, а в паузах меж его шагами Мэлори улавливает странный звук. Едва ноги Тома отрываются от деревянного пола, снизу доносится детский плач.
Звуки такие четкие, что Мэлори наконец их узнает.
«Птицы! Господи, это птицы!!!»
Картонная коробка бьется снаружи о стену дома. Птицы воркуют.
– У дома кто-то есть, – негромко говорит Мэлори.
Шерил в паре шагов от нее.
– У дома кто-то есть! – кричит Мэлори.
Джулс отрывает взгляд от Олимпии.
Снизу доносится грохот. Феликс кричит. Джулс несется мимо Мэлори. Его ботинки стучат по деревянной лестнице у нее за спиной.
Мэлори в панике оглядывает чердак. Тома нет. Он внизу.
– Олимпия, мы тут одни, – говорит Мэлори, обращаясь, скорее, к самой себе.
Олимпия не отвечает.
Мэлори старается не слушать, только как удержаться? Ощущение такое, словно они все в гостиной. По крайней мере, на первом этаже. Все орут. Это Джулс только что сказал «Не надо»?
Шум нарастает вместе с болью в животе у Мэлори.
Лежа спиной к лестнице, Мэлори вытягивает шею, хочет узнать, что там творится. Она хочет, чтобы ор прекратился. На чердаке две беременные, которым нужна помощь. Пусть соседи замолчат!
Обессилев от боли, Мэлори опускает голову на грудь. Веки слипаются. Если даст слабину, может потерять сознание. Как минимум.
Снова начинается дождь. Мэлори открывает глаза и смотрит на Олимпию. Та лежит, запрокинув голову. На шее проступили вены. Мэлори медленно оглядывает чердак. Рядом с Олимпией коробки. Чуть дальше окно. Дальше еще коробки. Старые книги. Старые вещи.
Вспышка молнии озаряет подвал. Мэлори закрывает глаза. Мысленный взор выхватывает из мрака «фотографию» стен чердака.
Потом окно. Потом коробки.
Силуэт мужчины, стоящего там, где стоял Дон, когда Мэлори сюда поднялась.
«Не может быть», – думает она.
Но мужчина там.
Еще не открыв глаза полностью, Мэлори понимает, кто таился во мраке, кто проскользнул к ним на чердак.
– Гари! – зовет Мэлори. В голове теснится тысяча мыслей. – Ты прятался в подвале.
