Но в чем LT нуждалась в действительности, так это в банке-партнере, который предоставлял бы ей деньги по требованию, когда возникала особая (или чрезвычайная) в них нужда. Партнеры LT в ходе нескончаемых переговоров с Merrill Lynch, Bear Stearns, а теперь и с Chase Manhattan, казалось, искали компанию, способную оказать им столь же решительную поддержку, как некогда это делал Salomon. Флюг проявил понимание и организовал для LT предоставление револьверного кредита в размере 500 миллионов долларов крупным синдикатом банков. Другими словами, LT получила резервный фонд, к средствам которого могла прибегать по мере необходимости. Синдикат банков продемонстрировал хедж-фонду необычайное доверие, согласившись финансировать револьверный кредит, не требуя от фонда внесения какого-либо обеспечения.
Затем, получив кредит, LT обратила весь свой пыл на Chase Manhattan. Разные партнеры LT начали досаждать банку просьбами продать им льготную гарантию. Разумеется, это была все та же гарантия, которую партнеры LT безуспешно пытались получить от Merrill Lynch. Гарантия – это опцион; партнеры добивались ее для своего фонда, чтобы она позволила им дополнить огромные заимствования, уже имевшиеся в портфеле фонда, их личными долгами. Хотя партнеры уже вложили в фонд фактически все свои активы, они, в особенности Хилибранд, стремились к большему риску. Компаньоны страдали удивительным дефектом зрения: сражаясь, как тигры, за соглашение о расчетном обслуживании, которое защитило бы их во время кризиса, они, по-видимому, не могли вообразить возможность неудачи, когда дело доходило до инвестирования их личного капитала.
Такая гарантия подвергала Chase неоправданному риску. По плану Скоулса, LT должна была платить банку около 15 миллионов долларов в год, больше или меньше – зависело от процентных ставок. Взамен Chase брал на себя обязательства выплачивать партнерам любую сумму, которую они заработали бы на 200 миллионах капитала банка. Сумма была, в сущности, ерундовой, но Chase возлагал на себя огромную потенциальную материальную ответственность в том случае, если бы фонд продолжал осваивать все новые высоты. Теоретически, Chase мог бы перестраховать свой риск, купив часть фонда. В этом случае при росте стоимости фонда Chase извлек бы прибыль на свои инвестиции.
Но что произойдет при снижении стоимости фонда? Согласно теории опционов, разработанной, разумеется, Мертоном и Скоулсом, при снижении стоимости фонда банку понадобится меньшая перестраховка. Другими словами, если LT рухнет, Chase постепенно продаст активы, противоположные тем, что составляют активы фонда.
Но сделать это было бы нелегко, поскольку LT засекретила свои активы. И партнеры нарочито уходили от объяснения этих секретов. Флюг был ошеломлен надменностью LT: партнеры хотели, чтобы Chase взвалил на себя все риски сомнительной сделки, но отказывались раскрывать эти риски. «Они хотят, чтобы мы застраховали чертову сделку, но какую именно?» – удивлялся Флюг. Скептически был настроен и глава отдела Chase, занимавшегося практикой хедж-фондов.
Но LT не прекращала попыток добиться банковской гарантии. Гарантия была подслащена налоговыми льготами (они всегда привлекали Хилибранда): партнеры могли рассчитывать на то, что любые прибыли получены от гарантии в качестве прироста капитальной стоимости, и откладывать уплату налогов по этим прибылям до тех пор, пока не закончится срок действия гарантии. Эта схема была моментом триумфа для Скоулса, придумавшего опцион, при котором партнеры увеличивали свои состояния за счет Дяди Сэма.
LT обрушила схему гарантии на банк. Джей-Эм даже возил схему Уолтеру Шипли, главному директору Chase Manhattan. Наконец, Хилибранд предложил направить в Chase Скоулса, чтобы он прочитал банку лекцию о ценообразовании на опционы, но Флюг был слишком умен и не собирался лоб в лоб сходиться с изобретателем формулы. «Можно погрузиться в рассуждения обо всех этих греческих буквах, – вспоминал Флюг, имея в виду α, β, γ и другие знаки, которыми насыщен технический язык трейдера опционов, – но единственным словом греческого происхождения, отражающим суть этих обсуждений, является слово „hubris“ („спесь“)».
О какой спеси говорил Флюг? Ни в манерах, ни в речах партнеры LT не проявляли высокомерия. Их надменность носила более глубокий характер. Это были люди, получившие образование в Гарварде или в Массачусетском технологическом институте, и они действительно верили в то, что обладают интеллектуальным превосходством над всеми прочими. «Знаешь, почему мы делаем такие огромные деньги? – спросил как-то Грег Хокинс старинного приятеля из Salomon. – Потому, что мы умнее и талантливее». Однажды Хок даже попробовал прочитать лекцию жене своего коллеги о молекулярной биологии, которой эта дама занималась всю жизнь. «То, что ты говоришь, – полное дерьмо», – сказала наконец слушательница.
В 1996 году в LT было более сотни сотрудников, и партнеры заколачивали огромные деньги. Они постоянно удерживали 25 % прибыли внешних инвесторов: эти средства партнеры брали себе в качестве гонораров за услуги и оставляли их в фонде, где, необлагаемые налогами, они могли расти еще быстрее. К концу третьего года существования фонда совокупные средства партнеров в нем достигли 1,4 миллиарда долларов, то есть их первоначальный взнос в размере 150 миллионов долларов увеличился в 9 раз. Это неправдоподобное богатство было создано в изумительно короткие сроки и только на спредах по облигациям! Смелое решение партнеров продолжать удваивать ставки в один момент вывело их в лигу сверхбогатых. В отличие от титанов корпоративного бизнеса, которые перестраховывали свои ставки за счет постоянного обдирания акций, Джей-Эм, Хилибранд, Розенфелд и прочие оставляли в фонде все до единого цента. Когда партнерам требовались средства, они просто брали их из фонда, рассматривая его как личный текущий счет.
По стандартам Уолл-стрит, большинство партнеров LT тратили не слишком много, и показное расточительство вызывало у них сдержанное осуждение. Они подшучивали над Хокинсом, который на самолете доставлял дизайнеров в свой сельский дом в Саратоге, где его семья держала чистокровных лошадей. Когда Хокинс предложил компании приобрести корпоративный реактивный самолет, остальные партнеры не стали даже его слушать. Однако приступы расточительности случались у каждого из них. Джей-Эм тратился на лошадей и на членство в трех фешенебельных гольф-клубах: Winged Foot и Shinnecock в штате Нью-Йорк и Cypress Point в Калифорнии – и это помимо Waterville
[116]. Кроме того, Меривезер любил дорогие автомобили, и в их числе «Ferrari Testa Rossa». Розенфелд, живший в Винчестере в просторном доме с видом на океан, имел страсть к хорошим винам. У него была сногсшибательная память на вина разных лет, и в погребе хранились 10 тысяч бутылок французского вина. Словно ради того, чтобы прибавить живости к своей вкрадчивой манере, бывший профессор практически не наносил визитов без одной из драгоценных бутылок «Close de Vougeots» или другого бережно хранимого бургундского вина. Для Хилибранда деньги означали возможность вести еще более уединенный образ жизни. За 2,1 миллиона долларов он приобрел лесистый участок площадью 15 акров в общине собственников Гринвича и потратил еще 4 миллиона на строительство роскошного дома площадью 30 тысяч кв. футов
[117]. Но даже такие причуды едва отражались на банковских счетах партнеров. В их жизни погоня за деньгами занимала, возможно, центральное место, но, как это часто бывает, она уходила далеко за пределы любых мыслимых потребностей жизни. Деньги были оценочной ведомостью, доказательством превосходства их деловой квалификации, а для Мертона и Скоулса – еще одним материальным подтверждением их научных успехов.
