— Выясню. А племянник зачем сюда снова пожаловал? Он ведь тоже не сотрудник.
— Это я в первую очередь узнал. Он сам сказал, и все свидетели подтвердили: он по просьбе потерпевшей проводил ее с деньгами из банка. Ну что-то вроде охранника, по-родственному. Помог, в общем.
Никита скривил губы. Он чувствовал, как в сердце шевелится знакомая злость: «А чтоб вас всех тут разорвало! Альтруисты!»
Из областного главка подъехали сотрудники отдела убийств. Появился Коваленко. И работа закипела. Допрашивались все, кто находился в этот четверг в здании института, а их оказалось человек сорок: в основном пенсионеры. Многие искренне скорбели, жалея Балашову.
Но к этой жалости у некоторых примешивалась и доля желчи: мол, мы-то тут при чем? До каких пор нас тут будут задерживать?
Раздражение, испуг, усталость выливались у некоторых в то, что они начинали вдруг под маской сочувствия и жалости рассказывать о покойнице, как они выражались, правду. «Не хочу сплетничать, но, может, это как-то поможет следствию…» — обычно так начинался каждый второй рассказ.
Колосов закрылся в кабинете директора института и допрашивал там Павлова: При допросе присутствовал Коваленко. Он молча наблюдал как за Павловым, так и за Никитой.
Племянник был мертвенно-бледным. В глазах его застыло какое-то странное выражение — точно физическая боль. С ним было трудно встречаться взглядом. Колосов обратил внимание на его руки — царапины, ссадины, порезы, разбитые суставы пальцев. Катя права: афганцу крепко досталось при задержании убийцы Стасика Кораблина.
— С какой целью вы пришли сегодня в институт? — Никита старался задавать вопросы бесстрастным тоном. Но это получалось плохо: голос иногда подводил.
— Я объяснял уже. Меня там лейтенант какой-то допрашивал. Тетя Нина… — Павлов провел рукой по лицу, сглотнул. — Она сама просила меня об этом. Она должна была получить сегодня в банке деньги, и я должен был ее проводить сюда.
— Вы прибыли в институт в одиннадцать. А почему не уехали сразу? Почему задержались?
— Я опоздал на дачную электричку. Мне еще надо было ребенка забрать. И потом, тут мой друг Сергей Мещерский сегодня работал. Мы договорились где-то в третьем часу подъехать к нему, я вернулся сюда как раз…
— Откуда вы вернулись?
— Из своего офиса. Это недалеко, в Среднекисловском переулке.
— А когда вы ушли из института в офис?
— Не помню… Подождите. В девять мы получили деньги, к одиннадцати приехали сюда, мы с тетей Ниной отнесли сумки с деньгами в бухгалтерию, она пошла к себе, а я остался там — звонить. Тут пришел Сережка, мы поговорили минут пять, и он ушел, а я остался — но так и не дозвонился и решил идти… В общем, где-то в половине первого.
— Так, — Никита хмуро кивнул, отметив про себя: "И у тебя никакого временного алиби нет. Эксперт утверждает, что Балашову убили между половиной двенадцатого и половиной первого. И ты был в это время здесь. И вахтерша подтверждает, что ты прошел мимо нее где-то в первом часу дня. Они все были в это время в здании института. Все семеро. Или шестеро. У них нет твердого алиби. Ни у одного. По тем случаям его тоже не было, учитывая место, где они работают. Это ведь сразу было ясно. Но сегодня ни на одном, кроме Юзбашева, нет следов крови, значит…
— Виктор, вы вспомнили, как я вас настоятельно просил вспомнить, где вы были и что делали четвертого июля и двадцать девятого мая? — спросил он с затаенной угрозой, намеренно «позабыв», что они перешли с Павловым на «ты» в их первую встречу.
— Нет. Еженедельник смотрел — вроде никаких встреч, ну, чтобы мыслью зацепиться. Да у нас вообще сейчас в фирме — того, трудности с делами, так что клиентов мало. Не помню я, — Павлов отвечал тихо. — Был на работе, это наверняка. Где ж еще? Вечером — дома. Больше-то я никуда не хожу.
— Если вам надо отлучиться, ну скажем, рано утром, очень рано, на заре, — Никита сделал паузу. — На кого вы оставляете ребенка?
— На соседку. Только в такое время я отлучался всего раз или два, когда туроператора нашей фирмы из Таиланда встречал, там рейс в Шереметьево ранний. Но это давно, еще где-то в середине марта происходило. Еще было раз, когда мы с друзьями маленько погуляли — недели две, что ли, назад. Но я к пяти утра уже домой вернулся.
— Фамилия и адрес соседки, пожалуйста.
Павлов назвал. Никита записал — проверим. Афганец смотрел на него не отрываясь. Лицо его застыло.
— Ее убили рубилом, да? — спросил он вдруг. — Мне Борис Ильич сказал, об этом весь институт шепчется. Взяли его с витрины?
— Да.
— Такое же, что я… мы перевозили на базу?
— Нет, другое. Потяжелее.
— За что он ее убил?
Никита оторвался от блокнота. Павлов подался вперед — и словно молил, требовал ответа.
— За что?! Ты знаешь, майор? Ведь должна быть какая-то причина! Она же… старуха… слабая старуха. Она никому не сделала зла. Ну, были у нее, конечно, заскоки — но это возраст. Ну, пусть ее тут не шибко любили некоторые. Но за старческие причуды ведь не казнят! За что ее убили?! Ответь мне, я должен понять.
— Тот, кто это сделал, — сумасшедший. — Никита отложил ручку. — У него маниакальная тяга к старикам. Психоз.
— Значит, и Калязину… Калязину тоже так, да? Это не было ограбление?
— Не было. Ей размозжили голову. И ничего не взяли. Ни малой вещицы.
Павлов стиснул кулаки.
— Ты мне ответь только одно. Слышь, майор. Ты его возьмешь? — сказал он с силой. — Да или нет? Ну?!
— ДА. И твоей помощи на этот раз не потребуется.
— Почему?
— А это ты сам догадайся. Павлов опустил голову.
— А-а, ясно… Не веришь, значит. Думаешь, что я вот так смогу с людьми обходиться, с родными мне людьми… Зря ты так про меня думаешь, майор. А тетка. Нина, она… она для меня единственный близкий человек была. А теперь мы совсем одни остались: я и сын.
— Я это учту, — пообещал Никита. И, помолчав, спросил: — По тому каменскому делу тебя когда в прокуратуру вызывают?
— Послезавтра в десять.
— Там необходимая оборона. Чистая. Ты действовал в рамках статьи. Запомни это.
Павлов кивнул, тяжело поднялся.
— Я могу идти?
— Иди. И слушай, вот что… мне действительно очень жаль, что так вышло. Соболезнования, в общем, прими… мои…
Павлов снова кивнул.
Когда за ним захлопнулась дверь, Коваленко, досель молчавший, кашлянул.
— На кого, на кого, а на геронтофила этот афганец не похож, — произнес он задумчиво. — Он настоящий мужик, это ясно как день. А что ты так с ним?
— Как?
— Ну, он же все-таки потерпевший, у него горе. На нем вон лица нет. А ты как ястреб на него: все когтишь, когтишь. В самом конце только по-людски разговаривать стал.
