— А кого еще? — буркнул Юзбашев.
— Чем все-таки на этой базе занимаются? — вопросом на вопрос ответил Никита.
Юзбашев, немного поколебавшись, нехотя процедил:
— Проводится завершающая стадия программы «Рубеж человека» или как там это точно — не помню название. Это официально. Под это и деньги дают. Инициатор программы учитель Ольгина профессор Горев. Он сейчас в Штатах в Мичиганском университете. Связан с фондом Мелвилла и О'Хара. Деньги поступают оттуда. Эти исследования весьма интересны, только…
— Что только?
— Ольгину они нужны как собаке пятая нога. «Рубежу» уделяется процентов десять времени и сил — так, чтобы отчеты в Штаты посылать и деньги доить. Остальное время Ольгин и Званцев на себя расходуют.
— Как это на себя?
— На собственную программу.
— А в чем она заключается?
— Изучение высшей нервной деятельности приматов и патологии их поведения. Конкретно — опыты с памятью.
— Ну и что? Почему вы говорили, что там — ад? Что там происходит? — допытывался Никита.
Юзбашев устало закрыл глаза.
— А это надо видеть. Вы как-нибудь поприсутствуйте на их экспериментах. Посмотрите на животных. Сами поймете. А впрочем, — он безнадежно махнул рукой, — может, и не поймете. Другим вот до сих пор это до лампочки.
— Другим — это Ивановой? Зое?
Юзбашев смотрел в пол.
— Вы вот в прошлый раз беспокоились, что с ней что-то там случиться может. Так от кого опасность-то исходит? Раз не or обезьян, так от кого?
Юзбашев молчал.
— А что вы о лаборанте мне прошлый раз говорили? — спросил Колосов, так и не дождавшись ответа этолога. — О Евгении… как там его?
— О Суворове? Он псих.
— Псих?
— Шизофреник. Почему, думаете, его никуда не берут-то? Потому что — сдвиг по фазе, — Юзбашев постучал по виску смуглым пальцем. — А Ольгин его пригрел. И тут не упустит своего. Как же, еще одна малоизученная патология поведения. Что будет, если их совместить?
— Кого совместить?
— Психа и обезьян подопытных. Это Ольгина идея. А Званцев только ею пользуется. Мастерски, надо сказать. Материал для наблюдений, конечно, богатейший, на сто диссертаций хватит. Но… меня-то там нет! — этолог вздохнул, словно сожалея.
Никита смотрел на него с каким-то тайным чувством : из подозрения, недоверия, негодования и недоумения — он явно это теперь ощущал — выкристаллизовывался голый первобытный страх, содрогание перед чем-то неизвестным, но грозным: распластанное в грязи старческие тело… витрина в музее с разбитыми черепами ископаемых существ…
— А что вам Калягина про лаборанта конкретно говорила? На что жаловалась? — спросил он хрипло.
— Он к ней приставал.
— Этот молокосос? Женя?
— Сопляк, верно. Юн и глуп, но… паранойя не выбирает возраста. Мальчишка сексуально озабоченный. Причем объект самый чудовищный: образ матери. Не комплекс Эдипа, нет, кое-что похитрее. Да вы его спросите.
Он обожает на эти темы распространяться. Так и хочется в морду ему дать, чтобы слюни не распускал.
— Он что, домогался старуху?
— Ну, не так чтобы… Впрочем, ему все равно, лишь бы он чувствовал подтверждение своей идеи, — Юзбашев криво усмехнулся. — Почему ему ночевать-то на базе не позволяли? Все потому же. А он бы ночевал! С превеликим удовольствием там сутками кантовался. Ольгин запрещает: дабы чего не вышло в его епархии этакого, а то начнут разбираться — и прощай фонд Мелвилла и О'Хара.
Когда Юзбашева увели назад в камеру, Никита несколько минут провел в ИВС, пытаясь привести в порядок свои мысли. Затем поднялся в кабинет к Соловьеву. С начальником ОВД он совещался до обеда. Затем они наскоро перекусили, и он двинулся на базу.
Сердце его глухо билось. В нем — начальник отдела убийств никогда бы не признался, но это было так — гнездился все тот же страх.
Глава 28
МАМЕНЬКИН СЫНОК И…
Солнце сияло высоко над горизонтом. Узенькая речка петляла меж холмистых берегов, заросших ивами и боярышником. Вода в речке блестела, словно смазанная маслом сковородка. Никита Колосов сидел в траве на обочине дороги и смотрел на воду.
Он остановился, не доехав до базы полкилометра. Остановился, чтобы взять у самого себя тайм-аут.
Сведения, сообщенные Юзбашевым, странным образом расчленили его восприятие всей этой истории. Помимо страха, несколько утихнувшего под жаркими лучами солнца, Никита испытывал теперь смутное облегчение: работа по делу Калязиной и других входила вроде бы снова в привычную колею — геронтофилия, маниакальные влечения — следовательно, ищем человека-невидимку. Однако его также терзала досада и горькое разочарование, потому что все, над чем он так отчаянно ломал голову все последние дни, объяснялось этологом до обидного просто: да, открытая клетка, да, дрессированная обезьяна, да, грязь под кустом сирени. Это же элементарно, Ватсон! А остальное — курам на смех. Но от таких-то объяснений Никите и хотелось выть.
Сказка со злым концом, которую он столь самозабвенно втайне от других лелеял в своем сердце, оборачивалась вполне земной историей — тоже, впрочем, загадочной и жуткой, но… это была уже не сказка.
«Ну допустим, Юзбашев лжет насчет обезьяны, клетка не была заперта, — в сотый раз начинал он про себя. — И тогда…»
Но тут червь здравого смысла, воспрянувший в его душе, начинал точить сомнение: «А для чего ему лгать? Его же самого в убийстве подозревают. Он же не идиот, чтобы вот так с ходу отмести спасительную версию. Нет, нет, та клетка была на замке. Теперь это ясно или… не ясно?»
Никита никак не мог себе признаться в том, что подсознательно ему очень хотелось, чтобы все эти убийства совершил не человек, как ему и померещилось на какое-то мгновение. Он никогда бы не признался и в том, что втайне жаждал этого жестокого чуда. Почему? Он не знал этого. Может, тогда бы стало интереснее работать, распутывая всю эту головоломку? Ведь каждый сыщик украдкой мечтает оказаться на месте героев «Собаки Баскервилей». А может, он просто устал от всей этой суеты — звонков, поездок, «камерных» бесед, допросов, споров, а обезьяна стала бы в таком случае хоть и парадоксальным, но идеальным подозреваемым: минимум процессуальной возни, и раскрытое дело можно было бы списывать в архив.
Теперь же все только еще больше запутывалось. На горизонте маячил псих с каким-то «комплексом матери» — лаборант Евгений, на которого прежде Никита вообще не обращал никакого внимания. Он с усилием вспоминал их короткие встречи, стремясь найти в лаборанте хоть крупицу той ненормальности, что облегчила бы моделирование его образа как подозреваемого. Но тщетно! Евгений Суворов так и оставался обыкновенным юнцом — невзрачным очкариком с рыбьей кровью, которая ну просто не способна кипеть от плотских страстей.
