— У нас мустьерский камень. Только вот что я хочу тебе сказать, командир. Геронтофилия очень редкое извращение. И если мы тут одного такого уникума отправим нынче на кладбище, то… все труднее предположить, что его собрат по увлечению или двойник… Словом, тебе не кажется, что у нас слишком много развелось классических геронтофилов на один квадратный метр?
Колосов остро взглянул в глаза коллеге, но промолчал.
* * *
Консультант по первобытной технике Борис Ильич Пухов, встреча с которым состоялась уже в конце рабочего дня, с первого же взгляда напомнил Колосову покойного деда: и протез («подарок» войны), и плащ-коротышка, и летняя шляпа времен моды XX съезда КПСС, и манера сдвигать на самый кончик носа массивные очки от близорукости — все было знакомо.
Деда начальник отдела убийств уважал и любил. Фактически это был его единственный родственник, заменивший Никите и мать, и отца, и судью, и наставника.
После первых же слов приветствия Пухов — он принял Колосова в своей лаборатории на первом этаже институтского здания в Колокольном переулке — зашелся свирепым кашлем.
— Бронхит, будь он неладен, каменная пыль причиной, — просипел он, отдышавшись. — Эх, молодой человек, мало радости дожить до таких-то лет! Мозги вроде еще не размягчились, еще могу что-то, а остальное! Тут пошел на УЗИ, так, мать моя начальница, как объявили — полный букет, чистая медицинская энциклопедия — выбирай не хочу: и бронхит, и астма, и артрит, и камень в мочевом пузыре, и гипертония, лейкоциты, 'Кривая сахарная — дрянь показывает. Вы спросите меня, чем я только не болел! А помереть — нет как нет.
— Ну, Борис Ильич, помереть! Зачем ее, безносую, накликать-то? Вы вот — все говорят — лучший специалист по всем этим ископаемым штукам. — Колосов оглядел полки лаборатории, ломившиеся от камней самой различной формы, палок, каких-то загогулин и глиняных черепков. — Сколько их у вас — не счесть. Кто же, кроме вас, всю эту коллекцию в порядке содержать сможет?
— Все своими руками сделано, молодой человек, вот этими, — похвастался Пухов, вытянув вперед сухонькие цепкие ручки.
— Своими руками?
— А как же еще поймешь, как наши предки осваивали различные трудовые навыки? Как выделывали орудия, ставшие их первейшими помощниками в труде? Как объяснишь их мастерство, смекалку, их новаторство и изобретательность? Только испытав все самому, пройдя шаг за шагом, так сказать. Был помоложе, так сам все обтесывал, сам изготовлял эти вот игрушки, и эти, и эти. Вот, пожалуйте, полюбуйтесь: тут копии-образцы галечной культуры, это кварцевые скребки, это кремниевые сверла, а это вот изделия из кости. Все мое.
— А где же подлинники этих вещей?
— Артефакты
[4]
? В музеях, в лучших археологических собраниях мира.
— И много надо времени, чтобы изготовить вот такой скребок? — Колосов вертел в руках увесистый камень с полки — грубо отесанный, с острым зазубренным краем.
— От нескольких часов до нескольких недель. Все зависит от мускулов и умения мастера. От техники обработки тоже. Вот вы при ваших-то данных, — он с завистью пощупал бицепс собеседника, — при известной сноровке управились бы часа за три. Ну, при условии, что выбрали бы подходящий материал — кремень, например. Вот такой, смотрите. Как изящны эти кремневые ножи, какой тончайший отщеп, какая острота. Тут нужны верный глаз и твердая рука.
— А как вы различаете эти орудия? Как определяете их возраст?
— В основном по способам обработки. И по материалу. Самыми древними материалами для наших предков были галька, роговик, кремень, кварцевый песчаник. Позже в ход пошло вулканическое стекло, дерево, кость. По типу обработки мы различаем и культуры орудий; плактонскую, левалуазскую, олдовайскую.
— Значит, для вас не составит труда отличить, скажем, оддовайскую от левалуаз… Ну и ну!
— Существует, молодой человек, ряд индивидуальных признаков, присущих только этой культуре. Ну как у вас в вашей любимой дактилоскопии.
— Борис Ильич, а вот эти предметы, — Колосов достал из кармана пачку фотографий, изображавших вещдоки по брянцевскому и Новоспасскому убийствам. — Что они из себя представляют, не можете мне сказать?
Пухов сдвинул очки на кончик носа, внимательно разглядел снимки, покивал довольно:
— Это мустьерская культура. Определенно она.
— И что это означает?
— Подлинники этих вот рубил были найдены в местечке Ле-Мустье на правом берегу Везера во французской провинции Дордонь. Это знаменитая находка, равной ей оказалось, пожалуй, только найденное в Ганновере копье из тиса с закаленным на огне наконечником, застрявшее в ископаемых останках Paleoloxodon — древнего лесного слона.
— Выходит, эти камни не подлинные?
Старичок горделиво усмехнулся.
— Даже по снимкам видно — это, молодой человек, мои экспериментальные образцы. Не хвалясь скажу: положите их рядом с везерскими шедеврами, и лучшие эксперты сто раз подумают, прежде чем вынесут вердикт, что есть что.
— Но вы отличаете свою работу сразу?
— Несомненно.
— А для чего вы их сделали? И когда?
— Года четыре… да, четыре с половиной назад. Мы хотели иметь качественные копии для нашего собрания.
Это и был главный повод. А потом профессор Горев пожелал использовать их в одном из своих экспериментов с антропоидами.
— А сколько всего вы сделали таких вот образцов?
— Не помню точно — двенадцать, шестнадцать. Были и неудачные, брак, так сказать.
— А где они хранились? Где эта партия рубил сейчас?
— Ну, три у меня в лаборатории — там, на верхней полке. Вон, полюбуйтесь. Четыре мы передали на кафедру первобытной техники в МГУ. Остальные у меня все забрали.
— Кто?
— Ольгин Александр Николаевич и его сотрудники. После отъезда профессора Горева в Америку Ольгин возглавил нашу ведущую лабораторию.
— Сколько точно рубил вы ему передали?
— Я же сказал, я не помню их количества, но он забрал все, кроме этих вот семи. Молодой человек, а позвольте тогда встречный вопрос. Вы представились сотрудником такого серьезного учреждения… а что, собственно, произошло? Почему вас так заинтересовала мустьерская культура? Откуда у вас фотографии этих вот образцов?
— Из уголовного дела. Камни, на них изображенные, были нами изъяты с мест убийств как орудия преступлений.
В лаборатории повисла тишина. Пухов всплеснул руками, вскочил со стула, потом снова сел: встревоженный, изумленный, похожий на старого взъерошенного воробья на протезе, если бы только такие водились на московских улицах.
Наконец, справившись с удушьем, он возопил:
