— Оставь, дурак, убьешь его, сам сядешь! — шипел он.
Павлов молчал, тяжело переводя дыхание, руки его напряглись.
— Я ему… шею я ему… сломаю…
— Оставь, хватит, довольно, слышишь?! Это он? Тот самый! — Кравченко отдирал его, точно пластырь от тела. — Мальчишку он связал?
— Помогите, спасите меня, спасите, он меня убьет, я жить хочу, я не могу… Больно же, больно! — стонал в свою очередь и камуфляжник. — Что вы так… меня… из-за этих… это же… гнилье…
— Мальчишку на свалке ты убил? — рявкнул Кравченко. — За что?!
— Он… он — гниль… защеканец он… Такой вот… защеканец… пустите меня…
Катя, едва дыша, подползла ближе. «Он убил Стасика, этот вот. Значит, он — Крюгер? Он?»
— Это ж пацан совсем, мальчишка, что он понимал?! — Павлов словно выталкивал из себя слова вместе с воздухом. — А ты… тварь… не будешь ты, тварь, у меня живым… все равно не будешь… — Он вдруг резко рванул обмякшее тело вверх и на себя, пригибая при этом сцепленными в замок руками голову камуфляжи и как земле. У того в горле что-то заклокотало, он судорожно засучил ногами.
— Прекрати! Хватит! — заорал Кравченко и со всей силы врезал Павлову по скуле, отшвырнув его прочь. — Сядешь же за эту погань! Жизнь себе сломаешь!
Катя упала на колени, все плыло перед ее глазами, вертелось, вращалось: коловращение жизни, коловращение смерти, кровь на листьях, алые ягоды на зеленых грядках… Тут из кустов появился запыхавшийся Мещерский, а за ним, хромая, ковылял Кешка Жуков, освобожденный от своих пут, дикими глазами смотревший на все вокруг. И они все кричали, орали, размахивали руками, и все, словно дождь по стеклу, текло перед Катей, текло и гудело, точно где-то трубили те самые трубы, от которых рухнули в пыль стены Иерихона.
Она опомнилась, только когда Кравченко легко, как перышко, поднял ее с земли, поставил на ноги.
— Ну что?! Не вовремя в обморок падать! Катька, ну, давай же соберись! Там раненый в кустах, его в больницу надо! И мальца этого тоже! Да слышишь ты меня или нет?! Там моя машина наверху, езжайте с Витькой, ребенка только не забудьте!
— А этот… этот… кто это, Вадечка? — затряслась, заплакала Катя. Ей было стыдно, но ничего нельзя было исправить: глупые слезы так и текли ручьями.
— Кто? Да тот самый, за которым ты все гонялась. Про кого статью писать хотела. Эх, ты! Мы его с Сережкой в отдел сейчас повезем, его от Витьки поскорей убрать надо, как бы он его… Слышишь ты меня?
— У него кровь. Павлов ему глаз выбил.
— Да хрен с ним! Я ему и второй выбью, если будет артачиться! Ну, давай, шевелись быстрее!
— Вадя, а почему он сказал это слово? Защека… Но Кравченко уже тащил ее к машине. Растерзанный, жестоко избитый Павлов осторожно на руках вынес из кустов Жукова. Тот казался мягким каким-то, точно тряпочным, тихим. Руки его болтались, голова запрокинулась, как у сломанной куклы. Его положили на заднее сиденье. Катя приподняла его, положила голову себе на колени. Ее сарафан мгновенно пропитался его кровью. Дрожащий Кешка и Чен втиснулись на переднее сиденье.
Павлов, хотя ему было и очень трудно, гнал машину на предельной скорости. Тормоза только визжали. Жуков, несмотря на большую потерю крови, был еще жив и часто и хрипло дышал.
Оказалось, что его дважды ударили в живот ножом.
— Зараза, зараза такая, — плакал, заикаясь, Кешка. — Мы его только вчера… Он в Москву мотался… Мы не знали… Ромка ему сказал: сволочь ты, а тот засмеялся. Говорит — вы ничего не знаете, надо потолковать тихо, приезжайте на природу… У него дом вон там, в конце Красногвардейской… Крюгер проклятый, зараза… Мы приехали, а он начал Ромку бить, потом меня схватил, я вырвался. Он за мной погнался, кричал: все одно сделаешь, что я скажу! Ромка за ним — а он его ножом в живот… Меня схватил, ударил по голове, руки стал связывать… поволок вниз, а Ромка за нами полз… А потом этот вдруг появился второй, парень незнакомый, и они сцепились…
— Ничего не понятно, господи! — Катя жадно ловила каждое его слово. — Кеша, совсем ничего.
Павлов резко обернулся к ней:
— Он же в шоке, не видишь, что ли? Не надо его сейчас спрашивать ни о чем. И меня пока не надо. Ладно, Катя?
Далее до больницы ехали молча. У приемного покоя, пока Чен Э бегал звонить в дверь, Роман Жуков открыл глаза. Секунду он удивленно вглядывался в Катю, словно не узнавая, потом прошептал:
— А-а,.ты… ладно… Я умру, знаю… Светке не говори! Скажи: я с ним за Стаську хотел… И не смог… он меня… я умру…
— Ты не умрешь. — Павлов, бережно вытащил его из машины. — Слышь, парень, как там тебя, посмотри на меня. Вот отлично. Слушай: все будет хорошо. Понял? Мы уже приехали, вон врачи. Если больно — терпи. На фронте и не такое бывало. И знай твердо: ты живой. Понял меня? И будешь теперь жить долго. Я знаю, что говорю.
Глава 34
ГАНИМЕД
То кромешное воскресенье и последующие за ним дни Катя переживала все в том же призрачном сне наяву. Весь калейдоскоп мест, в которых ей пришлось побывать — больница, Каменский отдел, прокуратура, главк, — представлялся ей бесконечным поездом метро: будто она то выходила, то входила в вагоны, а там сидели разные люди, чужие и посторонние, им надо было все время что-то объяснять, рассказывать, отвечать на вопросы и главное — вспоминать до мельчайших деталей то, что и так никогда не могло уже быть забыто.
Из всего этого кошмарного мелькания, мерцания, вспышек и световых пятен ей больше всего врезались в память следующие сцены.
Они все — и Павлов, и Чен Э, и Кравченко с Мещерским — сидят в кабинете Сергеева. Тут же красный взбешенный Караваев. Обсуждается личность того, кого окровавленным, избитым, стонущим от боли несколько часов назад Кравченко и Мещерский привезли в отдел и сдали на руки сотрудников милиции.
— Лучший внештатник, нет, ну ты посмотри — лучший внештатник! — горько цедил Сергеев. — Эх, Леша, словно малое дитя ты у нас. Кирюшка Раков — твой лучший внештатник! А на нем, поди ж ты, оказывается, проб ставить негде: убийство малолеток, тяжкое телесное да повторное нападение на несовершеннолетнего. И это пока только то, что на виду. А сколько небось всего за душой-то! Позор нам теперь на всю область, вот что я тебе скажу, Леша. Позорище. Маньяк под боком сидел, зубы над нами скалил, а ты… а мы… А я-то, Леша, ведь разве я сам себе такое прощу?! Разве прощу теперь?!
— Крюгер… Ну почем мне было знать? — бормочет Караваев. — Кирюшка Раков — ну какие тут параллели для Крюгера? Букв, что ли, созвучие? Разве их теперь с этими кликухами поймешь? Вон у меня тут по краже «Запорожца» Вовка Трикота проходил. Что за Трикота такая — я голову сломал, кто такой? Почему не знаю? А оказалось, это алкаш один, фамилия ему Троеколов. Ну разве тут сориентируешься?
— Где ты его подцепил-то, а? — тихо и сочувственно спрашивает Кравченко. — Леш, да погоди ты убиваться так. Ты скажи лучше, где ты с ним познакомился? Как он попал к тебе во внештатники?
