– Я служу Аллаху! – надменно сообщил араб.
"Беретта" в его руке была нацелена в голову Халида – по той простой причине, что прицелиться в прятавшегося за бен Вазиром человека было невозможно, и еще потому, что Халид в любом случае должен был умереть. Он был полезным человеком и многое сделал для воинов Аллаха, но теперь пробил его час. Халид мог послужить – или уже послужил – бесценным источником информации о своем уважаемом дяде и его планах, а о том, что любого человека можно без особых усилий заставить говорить, Фарух аль-Фаттах знал не понаслышке.
– Я бы посоветовал тебе рассказать эту сказочку самому Аллаху, – насмешливо возразил неверный, – но ваша встреча невозможна. Упасть с шинвата – значит изжариться, а тебе по шинвату не пройти, аль-Фаттах.
В воображении Фаруха аль-Фаттаха на мгновение возник образ: узкий мост, по которому душа мусульманина попадает в рай. Душа грешника, ступив на шинват, неизбежно падает с него в пропасть, на дне которой ее ожидают вечные муки ада. Уважаемый дядя Халида любил поговорить о том, что их дело угодно Аллаху, но не он ли не далее как сегодня утром довольно резко напомнил аль-Фаттаху о том, что никому из смертных не дано знать, какова на самом деле воля Всевышнего?
Отправление религиозных обрядов давным-давно превратилось для Фаруха в необходимую формальность, которая не имела глубинного смысла и не приносила удовольствия. Разумеется, атеистом он не был, но честно ответить на вопрос, насколько крепка и глубока его вера, затруднился бы. Собственно, его об этом никто и не спрашивал; в тех кругах, где он вырос и возмужал, меткая пулеметная очередь или удачно проведенная диверсия приравнивались к намазу, а организация крупного теракта ценилась чуть ли не наравне с хаджем. Но сейчас, стоя перед лицом неминуемой гибели и имея время подумать о душе, он вдруг ощутил неприятный холодок между лопаток: а что, если ему и впрямь придется пройти по шинвату? Что, если мост над адской пропастью окажется для его души чересчур узок?
– К чему эти пустые разговоры? – резко, чтобы не выдать своего смущения, повторил он вопрос, который не давал ему покоя. – Проповедь ислама в устах неверного звучит так, словно кто-то выпускает газы в мечети. И кто ты такой, чтобы предсказывать мне будущее?
– Верно, ты меня не знаешь, – прозвучало в ответ. – Зато, повторяю, я точно знаю, кто ты такой. И еще я знаю, кому приходится племянником вот этот бурдюк с овечьим дерьмом. – С этими словами неверный слегка встряхнул Халида, продолжавшего стоять на крыльце с отсутствующим видом. – Вы двое – бесценный кладезь информации. С вашей помощью, надеюсь, удастся крепко дать по рукам этому одноглазому ублюдку, однокашнику принца Чарльза. Брось пистолет, аль-Фаттах, и я сохраню вам обоим жизнь.
Фарух полной грудью вдохнул чистый, пахнущий морозом горный воздух и, запрокинув голову, в последний раз посмотрел на небо. Холодные зимние звезды уже затянуло невидимыми в темноте облаками, лишь на месте луны виднелось мутное пятно неяркого серебристого сияния.
Араб опустил голову. Главные слова были произнесены, последние сомнения развеялись, как дым. Намерения врага стали ясны и понятны, для колебаний не осталось места. Вечерами, за бутылкой виски и шахматами в компании Халида, можно было сколько угодно сомневаться в себе, собственной вере и правоте человека, которого неверный только что обозвал одноглазым ублюдком. Но в такие моменты, как сейчас, у настоящего воина остается только один путь – отбросить сомнения и делать лишь то, чего от него требуют обстоятельства и долг.
– Аллах акбар! – громко объявил аль-Фаттах и вполголоса добавил: – Прости меня, Халид.
В следующее мгновение "беретта" в его правой руке ожила, и высокоученые мозги бен Вазира веером разлетелись в разные стороны, обильно окропив все вокруг, в том числе и неверного. Аль-Фаттах пригнулся и начал отступать к машине, продолжая нажимать на спусковой крючок в надежде, что хотя бы одна из пуль отыщет врага в его ненадежном укрытии.
Он скорее угадал, чем услышал одинокий хлопок ответного выстрела. Пуля влетела в его оскаленный рот. Фарух аль-Фаттах упал на теплый капот своего автомобиля, под которым все еще продолжал почти беззвучно работать отличный немецкий мотор, а затем медленно сполз на покрытые морозными узорами гладкие плиты подъездной дорожки. Его черная "беретта" лязгнула о бетон, из отверстия в глушителе все еще лениво вытекал синеватый пороховой дымок.
Все было кончено.
– И на Фаруха бывает проруха, – ни к кому не обращаясь, сообщил Глеб Сиверов и, перешагнув через распростертые на ступенях тела программиста и его телохранителя Хасана, направился к машине.
Черный "БМВ" описал положенный круг почета вокруг клумбы и покинул двор. Ворота закрылись автоматически. Вокруг царили тишина и покой, из чего следовало, что перестрелки в доме никто не услышал.
Глеб посмотрел на часы и прибавил газу. Он вел машину с максимальной скоростью, которая была возможна на этом узком и скользком серпантине, потому что разговор с аль-Фаттахом отнял на целую минуту больше, чем он рассчитывал.
Но он успел. Импровизированное и маломощное взрывное устройство, собранное Глебом из обнаруженных на вилле подручных материалов и размещенное в подвале, в непосредственной близости от хранившейся там емкости с газом для бытовых нужд, сработало в тот момент, когда Сиверов, припарковавшись недалеко от моста через реку, выбирался из машины.
Газа в емкости оказалось достаточно, чтобы все жители Зальцбурга и съехавшиеся в город туристы могли вдоволь насладиться зрелищем огромного костра, в считаные секунды разгоревшегося на том месте, где совсем недавно стояла вилла арабского программиста. Пламя превратило ночную тьму в багровые сумерки, и, глядя на него с набережной, Глеб думал о другом пожаре, полыхавшем сейчас на нефтехранилище Бансфилд в сорока километрах от Лондона.
У него было предчувствие, что в скором времени ему предстоит увидеть дым этого пожара собственными глазами.
Глава 12
Черное, похожее на катафалк такси двигалось из аэропорта Хитроу к деловому центру Лондона. Единственный пассажир сидел на просторном заднем сиденье и рассеянно смотрел в окно. Лондон заметно изменился с тех пор, как ему довелось побывать здесь в последний раз, да и сам пассажир, честно говоря, был уже далеко не тот, что прежде. В аэропорту он нарочно выбрал эту старую, архаичную машину, чтобы помочь давно ставшему чужим городу обрести знакомые, узнаваемые черты, но это не помогло. Окраины изменились до полной неузнаваемости, да и старый город не отставал. Пассажиру пришлось признать, что более всего прочего изменился он сам, и перемены эти, увы, заключались в том, что он закоснел в своих привычках и взглядах на окружающий мир, утратив свойственную молодости гибкость и остроту восприятия.
Такси, как большой черный жук, деловито катилось по левой стороне улицы; пассажир на заднем сиденье стойко боролся с инстинктивным желанием просунуться сквозь окошко в перегородке, что отделяла его от водителя, перехватить руль и вернуть машину на правую полосу. И пассажир вздохнул с облегчением, когда такси наконец остановилось недалеко от Трафальгарской площади.
