Сухопарый сел еще прямее, хотя это уже казалось невозможным.
– При всем моем уважении к вам, – объявил он, едва шевеля тонкими губами, – я вынужден прямо заявить, что не потерплю подобных обвинений. У меня безупречная репутация, и если я вас не устраиваю...
– Полно, мистер Рэмси, – отмахнулся хозяин. – Считайте, что я не совсем удачно пошутил. Вы меня хорошо знаете и должны понимать, что, как только вы перестанете меня устраивать, мы с вами немедленно расстанемся – раз и навсегда. То же самое произойдет и в том случае, если я по каким-то причинам перестану устраивать вас.
Рашид, которому англичанин не понравился с самого начала, выслушал все это с огромным удовольствием. Но реакция казначея на слова хозяина его удивила. Они звучали как знак примирения, пусть даже неполного и временного, но именно эти слова, а не прозвучавшее минуту назад почти прямое обвинение в воровстве заставили Рэмси заметно побледнеть и несколько раз испуганно моргнуть глазами.
– Прошу прощения, – помедлив, чтобы собраться с духом, произнес он. – Боюсь, я немного забылся.
– Полно, полно, – повторил хозяин с таким видом, словно речь шла о пустяковой размолвке. – Давайте вернемся к делу. Я считаю вопрос решенным. Вы, господин Рашид, займетесь поиском и привлечением нужных нам людей. Заостряю ваше внимание на том, что кандидаты должны соответствовать нашим требованиям, то есть исповедовать ислам и сочувствовать целям и задачам клуба. Полагаю, предложенные гонорары помогут им проникнуться нашими идеями. – Он тонко, немного цинично улыбнулся. – Переговоры с менеджерами, заключение контрактов и вообще все деловые аспекты возлагаются на вас, мистер Рэмси. Спорные вопросы будем решать по мере их возникновения. На этом, джентльмены, я вынужден с вами проститься. Благодарю, что нашли время меня навестить. Надеюсь, наше дальнейшее сотрудничество будет таким же плодотворным, как и наша сегодняшняя беседа. Желаю всяческих благ. Прошу меня извинить, другие дела требуют моего внимания. Дворецкий вас проводит.
С этими словами хозяин встал и, не затрудняя себя рукопожатиями, лишь отвесив общий полупоклон, покинул гостиную. Это было так неожиданно, что Рашид поперхнулся сигарным дымом и залпом допил водянистое из-за успевшего растаять льда виски, до сих пор томившееся в стакане у его левого локтя.
Почти всю обратную дорогу они молчали. Уже подъезжая к аэродрому, мистер Рэмси вдруг повернул к турку сухое бесстрастное лицо и лишенным выражения тоном поинтересовался:
– Ну, мистер Рашид, и как вам показался наш наниматель?
Тренер не сразу нашелся с ответом. Вопрос показался ему в высшей степени неуместным. Даже он, спортсмен, неискушенный в тонкостях человеческой психологии, понимал, что после пережитою в викторианской гостиной унижения казначею лучше было бы промолчать. Неужели этот разговор выбил его из колеи настолько, что он кинулся искать сочувствия у человека, которого до сих пор и в грош не ставил?
– Не знаю, – осторожно ответил тренер. – Я видел его впервые в жизни и не могу судить... Удивительно, – вдруг, неожиданно для себя самого, признался он, – но я никак не могу избавиться от чувства, что уже где-то его видел. Кого-то он мне напоминает...
– Правда? – холодно и безразлично переспросил англичанин.
– Да. Только я никак не могу вспомнить, кого именно. С вами такого не случалось?
– Увы, нет, – отрезал мистер Рэмси и стал смотреть прямо перед собой, давая понять, что задушевный разговор окончен.
Глава 13
Легкий пятиместный вертолет, набирая высоту, прошел над свинцовой гладью залива. Справа неторопливо проплыла и осталась позади статуя Свободы, о подножие которой разбивались холодные океанские волны. С высоты прибой напоминал рваное белое кружево, перспектива терялась в серой ненастной дымке. Генерал Андреичев без какого бы то ни было пиетета оглядел эту медленно разрушающуюся махину, вблизи выглядевшую не величественной, а просто громадной и довольно запущенной. Он вдруг припомнил, как буквально за пару дней до трагедии одиннадцатого сентября весь Нью-Йорк позабавила история, приключившаяся с французским парашютистом, который решил прыгнуть со статуи Свободы, но зацепился за что-то наполовину раскрывшимся парашютом и провисел так несколько часов, пока его наконец не сняли.
Величественная панорама Манхэттена, знакомая каждому, кто смотрел телевизор больше двух раз в жизни, надвинулась вплотную, вертолет поднялся еще выше и пошел, перемалывая винтами сырой дымный воздух, над плоскими крышами небоскребов. Его отражение скользило по зеркальным стенам, внизу открывались, чтобы тут же исчезнуть, идеально прямые ущелья запруженных транспортом улиц. Все было как в кино, куда давно приевшиеся всем кадры с летящим над Манхэттеном вертолетом вставляются нарочно, чтобы подчеркнуть особую важность и чуть ли не глобальный масштаб происходящего. Дмитрий Владимирович Андреичев очень редко смотрел телевизор, голливудские боевики считал ярким проявлением свойственного подавляющему большинству американцев инфантильного кретинизма, но даже ему картина порхающего среди небоскребов геликоптера успела опостылеть хуже горькой редьки, очень уж она была назойлива.
Но сегодня был как раз тот случай, когда придуманные режиссером глупого боевика эффектные сцены вдруг становятся явью. Вертолет летел над Манхэттеном, и это действительно было предвестием событий мирового масштаба. Пилот этой пташки служил не в гражданской и даже не в военной авиации, а в ЦРУ, и лощеный тип без имени и фамилии, что сидел слева от Дмитрия Владимировича, наверняка получал свою зарплату там же. Оба прекрасно знали, кого везут, а генерал Андреичев, в свою очередь, был полностью в курсе, с кем имеет дело, и сидел с таким видом, словно летать над Манхэттеном для него, генерала ФСБ, было делом привычным и уже успевшим изрядно надоесть.
Вертолет описал плавную дугу и завис, слегка покачиваясь, над намалеванным на плоской крыше небоскреба белым кругом, обозначавшим посадочную площадку. "Как в кино", – опять подумал генерал. "Кретины", – мысленно добавил он, углядев сверху торчавшую вокруг вертолетной площадки вооруженную охрану в полной боевой амуниции.
Генерал ЦРУ Джон Уэбстер встретил Дмитрия Владимировича в просторном, но выглядевшем несколько запущенным офисе на тридцать втором этаже. Они поздоровались тепло, как старые знакомые, связанные не только взаимной симпатией, но и общими профессиональными интересами. Их взаимоотношения уже много лет напоминали дружбу партнеров по шахматам, если только на свете существует такое явление, как шахматные поединки без правил.
– Это Айзек Бернстайн, – сказал генерал Уэбстер, указывая на бесцветного лысого типа лет тридцати пяти, поднявшегося из глубокого кресла в углу при появлении Дмитрия Владимировича. – Он представляет государственный департамент.
Андреичев пожал вялую ладонь Бернстайна, улыбаясь с преувеличенной приветливостью, поскольку недолюбливал евреев. То обстоятельство, что внятно объяснить причины своего негативного отношения к нации, давшей миру Иисуса Христа, генерал не мог, ни в коей мере не умаляло его неприязни ко всем этим Бернстайнам, Рабиновичам и Кацам. Впрочем, в данный момент национальный вопрос отступал на задний план. Гораздо более любопытным Андреичеву казался сам факт присутствия представителя госдепа на этой неофициальной встрече. Участие Бернстайна придавало предстоящей беседе почти официальный статус. Еще раз оглядев запущенный, явно очень редко посещаемый офис, Дмитрий Владимирович поневоле задумался о том, сколько таких встреч здесь уже состоялось и сколько людей, объявленных впоследствии злейшими врагами великой Америки, успело посидеть в этих старомодных креслах с потертой кожаной обивкой.
