— Что это?! — Того колотила крупная дрожь.
— Терьяк. Гашиш. — Астраханов смотрел, склонив голову набок, словно изучая пленника.
— Пошел ты!!
Астраханов просто легонько взял его за шею, надавил пальцами на сонную артерию. Мещерский открыл рот, как выброшенная на берег рыба. У него потемнело в глазах. Почувствовал, как жесткие пальцы затолкнули ему наркотик в рот. Потом вкус горячего кофе... Судорожный кашель. Он пытался выплюнуть, но...
— Так нам будет легче. Обоим. — Астраханов сделал глубокий вдох, на секунду прикрыл глаза.
Лучше бы он сразу его пристрелил... Тошнота клубком подкатывала к горлу. Голова кружилась. Но вот головокружение одновременно стало сильнее, и вместе с тем в мозгу все как-то начало проясняться. Внутри словно что-то отпустило. Медленно-медленно разжались какие-то тиски. Клещи.
— Я знал, кто ты такой, — он смотрел на Астраханова. — Я все про тебя знаю. Все, слышишь?! Кроме одного. Куда ты девал трупы? Куда ты их девал, после того как калечил?!
Астраханов глубоко, всей грудью вздохнул, словно просыпаясь. Открыл глаза и... Мещерский содрогнулся. Его обуял панический ужас: лицо Астраханова разом просветлело, стало мягче. Теперь оно выражало почти нежность. Странную, запредельную сентиментальную печаль и меланхолию.
Серые глаза его блестели, туманились.
— Они все здесь, — он медленно кивнул на земляной пол. — Все там, внизу. Под нами. Я заберу их с собой. Как и тебя. Когда настанет мой час, а он скоро настанет, я заберу вас с собой.
Мещерский почувствовал дурноту. Этот тлетворный запах...
Он лежал на братской могиле. На изувеченных мертвых телах, едва прикрытых жирной черной землей. Слой за слоем...
Астраханов отпил кофе, глянул на часы.
— Сейчас рассветет, и поедем, — просто сказал он. Словно это было давным-давно решено.
— Куда?!
— Я часто представлял себе нашу встречу. — Астраханов поджал под себя скрещенные ноги. Он очень уверенно чувствовал себя на полу в этой восточной позе. Было видно, что она для него привычна — поза отдыха и расслабления. — Когда я увидел впервые тебя, я... Там, на юбилейном вечере в институте, ты был с этим своим неразлучным... Я увидел вас вдвоем и подумал знаешь о чем? Я подумал: а что есть мужская дружба? Настоящая мужская дружба? Что это, как не возможность, редкое счастье... Ты слышишь меня? — Он взял Мещерского за подбородок. — Счастье делиться друг с другом самым сокровенным. Самым главным. Я этого никогда не имел. Но это не значит, что я не хотел. — Он близко наклонился к Мещерскому. — Понимаешь? Это не значит, что я не хотел ЭТОГО.
Он легко поднялся. Двигался он вообще очень легко, стремительно и плавно, словно его переполняла энергия. Мещерский чувствовал его силу. «Даже если бы у меня руки были свободны, — он смотрел на наручники. — Даже если бы я был свободен, я не смог бы...» Голова была тяжелой, больной, затуманенной, хмельной и одновременно ясной, пустой. Была одна-единственная мысль: скорее бы умереть.
— Я часто представлял себе, как мы с тобой сделаем это вдвоем. Ты увидишь все от начала до конца. Ведь ты всегда этого хотел — не отпирайся, хотел, я знаю, чувствовал по твоему голосу. Ты хотел узнать, как это все происходит. Увидеть то, что я делал с ними, делаю... — Голос Астраханова был тихим, монотонным. — Ты увидишь меня таким, каким видели они. — Он равнодушно кивнул на земляной пол. — На этот раз мы сделаем это вместе. Потом я заберу тебя с собой. И мы уже не будем разлучаться. Не расстанемся никогда. — Он вынул пистолет, взвесил его на ладони, затем снова сунул под куртку.
Рывком поднял Мещерского. Встряхнул его, как куклу. Поставил на ноги.
— Не люблю торопиться. Презираю торопыг и трусов. Но все же не надо медлить. Пора. Здесь есть один тип. Слышишь меня?! Здесь есть один... Я за ним давно наблюдаю. Живет в поселке, а работает на бензоколонке, на шоссе. И каждое утро ходит на работу к шести. Один. Он нам с тобой подойдет. Ему двадцать четыре года. Недавно из армии, контрактник, говорил, что воевал в Чечне. Жаль только, я камеру не взял. Ну да со съемками теперь, видно, труба. — Он меланхолично усмехнулся. — Да, еще одно, чуть не забыл. Самое главное, а я чуть не забыл... Извини.
Он снова опустил Мещерского на пол. Как вещь.
Отошел к шкафу под лесами. Достал паяльную лампу и щегольские жокейские перчатки. Взвесил перчатки на ладони, как и пистолет, точно в раздумье. Потом швырнул их в угол, как предмет, который уже никогда не понадобится. Включил паяльную лампу. Подошел вместе с ней к Мещерскому. Все движения его были точны и размеренны. Все это напоминало некий привычный, хорошо отрепетированный ритуал.
Мещерский видел, как он извлек из кармана куртки какой-то предмет: темный, закопченный каменный столбик с круглым тяжелым основанием и просверленным верхом. Поднес его к пламени паяльной лампы. Оно потрескивало, шипело, жадно лизало камень. Когда предмет раскалился, Астраханов цепко взял Мещерского за скованные запястья. Заломил правую кисть в болевом приеме, не давая сжать пальцы в кулак. Мещерский чувствовал — еще секунда, и он просто сломает ему руку. Но другая, еще более сильная, мучительная боль ужалила в ладонь. Правую, затем левую.
Быть может, так действовал гашиш, но... но Мещерский даже не вскрикнул. Расширенными глазами смотрел на багровое клеймо, которое ОН запечатлел на его ладонях. Чувствовал запах своей плоти. Запах гари. Запах тлена. Как и тот, что пробивался к нему сквозь слой земли все сильнее и сильнее.
Астраханов, не боясь обжечься, взял ПЕЧАТЬ — ведь это и была его личная печать, — сунул снова в карман куртки. Рывком, грубо, за рубашку (та треснула, порвалась) поднял Мещерского, взвалил себе на плечи. Поднялся с ношей по кирпичным ступенькам, рванул дверь.
Серое утреннее небо. Мещерский увидел его в дверном проеме. Прохладный свежий ветер.
Ему казалось — он сошел с ума. Голова была легкой, пустой, пропитанной гашишем. Терьяком. Это было похоже на туман, пелену...
Затем он очутился в машине. Астраханов сгрузил его на заднее сиденье. Сам сел за руль. Последнее, что Мещерский помнил, прежде чем его окутало забытье, — были березы. Целая роща — далеко, за дорогой. Хрипло каркала ворона. Радовалась наступающему дню.
* * *
Без Скуратова они никогда бы не нашли это место. Никита убедился в этом, едва взглянул на карту. Оно было далеко от Берсеневки, очень далеко от Мамонтовки, удалено от Москвы, от МКАД. Три старых заброшенных ангара бывшей колхозной МТС среди запущенных бесхозных полей в двенадцати километрах от Красных Прудов. Ближе всего от этого места находился поселок Устье — некогда главная усадьба колхоза, прекратившего ныне свое существование.
— Прошлой осенью мы с ним туда ездили, — сказал Скуратов, хмуро созерцая карту. Они с Колосовым встретились на шоссе у поста ГИБДД, у съезда к Красным Прудам. Скуратов сам назвал пункт встречи. Оперативники привезли его в половине четвертого утра. — Он же до сих пор состоит акционером ликеро-водочного завода. Им место нужно достаточно уединенное и тихое под склады «левака». А здесь вроде подходяще показалось. Он и откупил себе все строения. Со складом, правда, ничего не вышло. Другое место нашли, ближе к Москве. Но сюда он потом ездил. Один. Мне наши докладывали. Я значения не придал. Мы же с ним были вроде... товарищи. Я так считал, по крайней мере. Мы никогда не задавали друг другу лишних вопросов.
