— Я купила уже. — Марта ловко обогнала тарахтящий впереди грузовик. — В Питер специально на пять дней летала. Все магазины объездила. У нас тут особо приличного-то ничего не найдешь. Вот похвастаться хотела, Ирине показать… Ой, ну кто же знал, что…
Катя снова поймала в зеркальце ее взгляд. Да, прав Сережка, видно, ничего не поделаешь, о чем бы ни говорили, разговор в конце концов непременно сворачивал только к одной теме.
— В расследовании есть какие-нибудь новости? — спросила Марта, обращаясь к Кате.
— Нет. Только тело пропавшей девочки нашли в пруду. И снова мы оказались возле. Знаете, наверное, уже.
Марта обменялась взглядом с Линком.
— Ужас, кошмар. Тут из-за этих убийств все так напуганы… Я сама по вечерам, когда Гриша поздно приезжает, одна в доме боюсь. У нас женщина приходит каждый день убираться, готовить. Но она в шесть уходит, Гриша часто в городе допоздна задерживается, а я… Прямо хоть собаку заводи. Ротвейлера. А с другой стороны — куда мы ее денем, когда отдыхать поедем?
Такой ужас… Но ведь к смерти Ирины это вряд ли имеет какое-то отношение, правда?
Катя кивнула. А что было отвечать?
— Тут приезжал ее муж, — сообщила она, — но с вашим участковым даже не стал разговаривать.
— Да, Алексей Модестович — человек своеобразный. — Марта усмехнулась. — Можно сказать, что с некоторых пор он весьма высоко стал задирать свой нос. Впрочем, он и пациентом был нелегким. Я помню, как отцу жаловался профессор Плавский. От больного ведь что нужно врачу — доверие и сговорчивость.
А этот был крикливый, строптивый, то связями профессору своими грозил, то в Москву требовал направления в клинику. Будто там, у вас в Москве, лучше лечат, мертвых воскрешают.
— А жена его была другой? — спросила Катя. — Лучше?
— Да, Ирина была хорошей, — твердо ответила Марта. — И в браке она была несчастлива. И чтобы Гриша ни говорил — помните? — как бы ни насмехался, как бы ни осуждал ее историю с этим парнем, я считаю, что она имела право.
— Что мужу изменяла?
— Просто наступает в жизни такой момент.., ужасный, когда что-то надо.., точнее, все, все надо изменить. Иначе — смерть, конец. Я знаю, со мной так было однажды. Я не люблю это вспоминать, как страшный сон. Но если бы тогда я не бросила все, не уехала сюда, то…
Катя снова поймала ее взгляд в зеркальце. И вдруг в памяти всплыла картина: человек в темном проеме окна высоко над землей, судорожно цепляющийся за каменные выступы. Но как можно было задавать вопросы Марте сейчас об этом? В присутствии любопытных мужских глаз и ушей? И Катя произнесла совсем не то, что вертелось у нее на языке:
— Возможно, узнав Чайкина и полюбив его, она действительно все хотела изменить. Правда, я отчего-то не слишком верю, что она его любила. Вы его видели? Он очень хорош собой. Просто красавец, но… Не знаю, мне кажется, что это был для нее некий якорь в жизни. Новый якорь… Вы вот, Марта, в прошлый раз говорили, что Ирина тяжело болела, долго лечилась.
А ведь, встав с постели, люди обычно начинают гораздо больше ценить жизнь, да? А чем была вызвана ее болезнь, не той ли ситуацией, что складывалась у нее дома?
— Да нет, как раз наоборот, мне кажется. С Алексеем Модестовичем у них все разладилось как раз после ее болезни. Он, наверное, просто отвык от нее за то время, пока она лечилась, делала операции, проходила курс реабилитации в санаториях. Мужчины долго одни не выдерживают. Он начал ей изменять. А причиной Ириной болезни — и это совершенно точно — явился сильнейший нервный срыв.
— Срыв? — переспросила Катя. Они уже подъезжали к знакомым местам. Впереди виднелся церковный шпиль.
— К отцу в клинику Ирина легла… Да, уже семь лет с тех пор прошло. А примерно за год до этого у них в семье произошло несчастье. У нее пропал брат.
— Как это пропал? — спросил Мещерский удивленно.
Марта глянула на него в зеркальце: а ты кто такой?
Что вмешиваешься? Но ответила очень вежливо:
— Она мне рассказывала. Они сами из Псковской области. Из родни у нее только брат остался, старше ее был на два года. Он жил в Риге, работал инженером в каком-то почтовом ящике. А в начале восьмидесятых он совсем молодым воевал в Афганистане. Это была первая волна «афганцев», им потом несладко пришлось в жизни. Ну, и ему, видно, тоже не очень везло — он не женился, попивал. Но с Ириной они были очень дружны — звонили друг другу, писали. И вдруг однажды брат пропал. Исчез. Как говорится — ушел из дома и не вернулся. Это случилось, кажется, в девяносто втором. Тогда в Латвии уже в разгаре были все эти события. Ну, короче, его никто и не искал даже.
Ирина ездила в Ригу, рассказывала мне со слезами, сколько порогов там обила — и в полиции, и у властей.
Но никто и пальцем не шевелил. Почтовый ящик, где брат работал, оттуда перевели. Сотрудники начали разъезжаться, а те, кто остался, ничем помочь не могли. К русским, тем более бывшим военным или тем, кто в оборонке работал, сами знаете, какое там отношение. Так и пропал человек. Ирину это страшно потрясло. Она говорила — с войны вернулся живым, а тут… «У меня, — говорила, — даже могилы его нет, куда бы я могла прийти поплакать. Я тогда и слегла».
И эта ее рана и после выздоровления не затянулась.
Ну а сейчас.., сейчас для нее все позади — и хорошее, и плохое. — Марта сбавила скорость и сказала Линку:
— Смотри-ка, а к тебе, кажется, гости, Миха.
Возле церкви остановился тот самый «Спортаж», который так и не удалось в это утро занять у Базиса.
Сам Базис собственной персоной сидел за рулем — видимо, он только что подъехал. А из машины вылезал участковый Катюшин. Он что-то говорил Базису, указывая на церковь.
— Эй, Клим, привет! — звонко окликнула его Марта. — Что еще случилось?
— Да вот проезжали мимо с Ильей, я гляжу, в церкви дверь настежь. — Катюшин заторопился к ним.
Поздоровался, заглянув в машину. — Михель, ну-ка пойдем, глянем, что там. Мне только церковной кражи на участке не хватало. Замок, что ли, сорвали?
— Я не запирал замок. — Линк отмахнулся от участкового, как от назойливой мухи. — И что ты так кричать, Клим, волновать нерв? Я никогда не закрывать церковь, когда ехать. Не имей такой привычка.
— Почему? — удивился Катюшин. Катя заметила, однако, что в тот момент посмотрел он не на Линка и не на церковные врата, а на нее, потом на сидящего рядом Кравченко, потом на Мещерского — вскользь, небрежно так. Мол, ты кто тут еще такой? Тут и так третий — лишний. — Почему ты церковь не закрываешь? Ворье провоцируешь?
— Вор тут нет. Где вор? — Михель пожал плечами, вылезая из машины. — И воровать там внутри — нет, мало. Что воровать — мой малярный кисть или мой старый Библий? А церковь пусть стоять открыта круглые сутки. Я никого силой не звать. Кто хотеть, приходить сам в любой время. Говорить с бог.
