Колосов договорился с экспертами-криминалистами с Петровки, а Свидерко при помощи беспардонной лести и хитрых обещаний надежной милицейской крыши заполучил в опергруппу двух сторонних понятых из числа уличных торговок у метро «Сокол». На Ленинградский проспект отправились на двух машинах, с которых предусмотрительно были сняты милицейские опознавательные знаки.
В квартиру Герасименко Свидерко позвонил лично.
— Кто? — раздался за дверью испуганный женский голос.
— Пожалуйста, откройте, милиция.
Щелкнул замок, звякнула цепочка, Герасименко открыла дверь. Никита десятки раз видел ее оперативное фото, а сейчас не узнал ее — мертвенно-бледная, напряженная, испуганная маска вместо лица. Он даже не мог понять: хорошенькая эта Герасименко или нет и что вообще Бортников мог в ней найти.
Услышав об ордере на обыск, Герасименко попятилась в прихожую. Сразу откуда-то выскочил худенький белобрысый мальчик.
— Павлик, — она затравленно оглядывалась, словно ища место, где ее сыну было бы наиболее безопасно, — Павлик.., подожди там.., пожалуйста, посиди на кухне…
У нее был такой вид, что Свидерко, улучив момент, толкнул Колосова локтем: и дожимать не надо, фигурантка вот-вот сама поплывет! На какое-то мгновение и Никиту посетила лихорадочная надежда: все, их поиски в этом деле, возможно, окончены, потому что такие безумные, обреченные, больные глаза, наверное, бывают только у убийц, схваченных за руку.
— Светлана Михайловна, как видно, вас не особенно удивило то, что мы пришли с обыском именно к вам, — веско изрек Свидерко, оглядывая простенькую, если не сказать бедную обстановку комнаты. — Но прежде чем мы приступим к своим обязанностям, я хотел бы услышать от вас правдивый и честный ответ на один вопрос. Обещаю, что это будет обязательно отражено в протоколе в вашу пользу.
Герасименко молчала, сжавшись в комок.
— Вы были знакомы с Александром Бортниковым? Она по-прежнему молчала, потом судорожно кивнула.
— Я прошу вас ответить, чтобы слышали понятые: вы были с ним знакомы?
— Да, была, — она выдавила из себя это еле слышно. — Мы жили… Он.., приезжал сюда ко мне иногда… Но я его не убивала, здоровьем сына клянусь — я его не убивала!
Домой Катя в этот послеобеденный час совсем не торопилась. Весь путь от отделения милиции до Ленинградского проспекта шла пешком. По дороге еще заглянула в обувной магазин, угнездившийся на первом этаже дома вместо некогда располагавшейся там знаменитой на всю Москву «Смены». Катя неторопливо фланировала по просторному пустому торговому залу, рассматривала стеллажи, уставленные обувью, брала то то, то это, придирчиво разглядывала, ставила обратно. Вид ее был одновременно оживленный и сосредоточенный, как раз такой, какой обычно бывает у покупателя, решившего во что бы то ни стало купить обновку. Продавщицы, скучавшие от безделья, роем облепили Катю, наперебой советуя примерить, обратить особое внимание на скидки и на уже поступившую в продажу весенне-летнюю коллекцию. Катя замерла в немом восхищении перед стеллажом, уставленным вечерними лодочками и босоножками, украшенными разноцветными стразами. Но бог мой, если бы продавщицы только знали, насколько далеко от всего этого обувного эльдорадо были Катины мысли! Слушая веселых молоденьких продавщиц, кивая и улыбаясь на все их советы, Катя думала только об одном — о том, что не давало ей покоя с самого утра, с момента разговора с Павликом Герасименко.
Ничего так и не купив и жестоко разочаровав своих советчиц, Катя покинула магазин. Двор дома был пуст и тих. Лишь у четвертого подъезда скромненько приткнулись за гаражами потрепанная белая «Нива» и старенькие вишневые «Жигули» — машины милиции. Никаких других знакомых машин — ни «Фольксвагена» Сажина, ни помятой «девятки» Алмазова, ни серебристой «десятки» Евгении Тихих, ни красного, революционного «ежика» Васиных видно не было. Жильцы отсутствовали, а это значило, что момент обыска выбран все же удачно.
Однако на ступеньках подъезда Катя нос к носу столкнулась с Аллой Гринцер. Вид у той был встревоженный.
— Добрый день, — приветливо поздоровалась Катя. — Вы в магазин?
— На работу, у меня сегодня занятия до вечера. Гринцер закинула на плечо сумку. Сумка эта была объемистой вместительной торбой, несколько потертого хиппового вида, из мягкой светло-коричневой кожи, на длинном ремне. Катя такие торбы обожала, они всегда были вне моды, и в них входила бездна всякой всячины, которая в любую минуту может пригодиться каждой нормальной женщине — от затерянной в недрах глубоких отделений пудреницы до зонта, любовного романа в карманном издании и ароматических салфеток фирмы «Ив Роша».
— А вы домой? — спросила Гринцер, останавливаясь.
— Да, устала, замерзла, по магазинам с самого утра брожу, так все дорого — жуть, я думала, уже скидки начались к Восьмому марта.
— А я просто не знаю, как быть. Даже хотела к вам подняться, думала, что вы дома, других-то соседей никого нет, как всегда. И мама, как назло, снова у врача. — Алла близоруко щурилась. Катя подумала: наверняка она носит очки, но не постоянно, потому что стесняется. И зря — очки ей очень даже бы пошли. — Я так расстроилась, что-то неладно в датском королевстве, Катя… Дело в том, что моя соседка Светлана…
«Ну все, — Катя даже похолодела. — Прощай, конспирация!»
— Она, конечно, мать и вправе воспитывать своего ребенка так, как считает нужным. — Алла Гринцер взглянула на наручные часы и спохватилась:
— Опаздываю, а у нас сегодня класс профессора Любарского репетирует… А там у них в квартире что-то происходит — мальчик истерически плачет… Я даже хотела пойти позвонить к ним, но… Это же… Я не знаю, ведь это неудобно вмешиваться… Я думала, что все это наконец-то прекратилось, она ведь сейчас дома, и мальчик с ней, и потом, ведь сейчас день, а не ночь, но… Он снова кричит, плачет и… И это ужасно, невыносимо, я не знаю, что делать, что думать… Может быть, она его бьет?
— А что, это и раньше случалось.., вот такое? — осторожно спросила Катя.
— Ну, как она его строго воспитывает, я не знаю, но… Поймите, насчет того, что я слышала по ночам, я ей ничего и сказать не могла, — Алла говорила сбивчиво, путано, сильно волнуясь. — Как я могу учить ее, осуждать, ведь она работает от зари до зари ради того, чтобы содержать и себя и сына. Я ее понимаю, мне и самой приходится и вечерами с учениками заниматься, и задерживаться допоздна, но… Поймите, Катя, она оставляет ребенка — шестилетнего ребенка — одного в квартире ночью! И это было не раз и не два, это постоянно — у нее ужасный график работы. А малыш, он так порой плачет… Я сколько раз слышала через стену — рыдает, кричит. Он боится быть один, боится темноты. Но сказать ей, осудить ее — как я могла? Она же вынуждена это делать, иначе… А сейчас я никак не пойму, что там у них творится, отчего Павлик снова так истерически кричит?
— Алла, вы сами-то успокойтесь, — мягко сказала Катя. — Ну, мало ли что там? Мальчик мог упасть, ушибиться, дети на все так бурно реагируют… В любом случае я думаю, нам не стоит сейчас вмешиваться. Это не совсем удобно.
