— Ты ж говорил — не старый он совсем, — Валя усмехнулся. — Вот здесь мы с тобой сидели — ты это говорил, не помнишь? Это я тебе сказал: старик он, сорок лет ведь уж с хвостом мужику. А ты мне: не в возрасте дело.
— А ты, Журавль, я смотрю, так все прямо и запоминаешь. Так и записываешь за мной. Холодно тут, пошли домой?
— Погоди. Дай покурить человеку. Я целый вечер не курил. Вон, глянь, — Валя ткнул папиросой в сторону усадьбы. — Свет наверху зажгли. Сейчас мать к себе комнату читать уйдет, тогда и двинем.
— Ты хотел бы иметь такой же дом, Журавль? — задумчиво спросил Леша Изумрудов.
— Как Лесное? Не знаю. Если бы тут все цело было так… Тут бабок надо пропасть, чтобы все это поднять, в натуральный вид привести. А потом нервы. Хорошо Денис Григорьевич все на себя сейчас взял, а без него вообще труба нашему была. Попрыгал бы патрон как миленький, подрыгался бы. Я хотел бы, Леха, но только не такого. Другого.
— Чего, Журавль?
Валя посмотрел на освещенные окна усадьбы.
— Сложно объяснять, Леха. Как-нибудь потом.
— А я бы хотел. Роман мне рассказывал, какой у него дом в Лугано, какой в Париже.
— Чего рассказывать? Вот смотаешься с ним в Пар Ты ж говорил, он берет тебя с собой на Рождество католическое.
— Берет.
— Ну и будь счастлив.
— А я счастлив, Журавль. Знаешь, я раньше когда я тебе про это сказал…
— Про что? — Валя прищурился.
— Ну про это, про нас с ним, я думал, ты сразу… В общем, я думал, ты возражать будешь, пошлешь меня…
— Я? Да ты что? Что я, не понимаю? Да наплевать. Каждый устраивается как умеет, живет как хочет, расслабляется как может. Подходит тебе это — пол кто мешает? В Париж вдвоем слетаете, может, и вообще там останетесь.
— Нет, он сказал, что едет, чтобы окончательно уладить дело о разводе. А потом вернется.
— А я думал, сдрейфил он, отвалить хочет.
— Он не сдрейфил. Он ни во что такое не верит. Принципиально.
— А кто верит? Леха, ну кто? Ты, я? И мы не верим. Никто не верит.
— Не; знаю я, — Изумрудов бросил окурок на землю и наступил на него подошвой кроссовки. — Между прочим, священника в понедельник хоронить будут. Я слышал: мать твоя Наталье говорила. Она на похороны идти хочет, а Наталья сказала: не могу — в Москву в понедельник утром поеду. У них ученый совет на кафедре.
— Слышишь? Что это? — тревожно спросил вдруг Валя. Они прислушались, кругом была ночь и тьма. Вода в пруду была словно залита сверху черным лаком.
— Коты, наверное, деревенские шныряют по кустам, — Валя нагнулся, поднял с земли палку и швырнул в воду — бултых, — А слабо тут всю ночь прокантоваться?
— Холодно здесь сыро как в склепе, — Изумрудов передернул плечами. — А там тоже не лучше.
— Где?
— Там, — Изумрудов кивнул на дом. — Слышь, Журавль, ты последнее: время ничего не замечал?
— Я? Нет, а что?
— Да ничего, только сплю я вот что-то по ночам плохо. Иногда проснусь среди ночи, словно толкнет меня что-то, и знаешь… Кажется мне, что в комнате кто-то есть. Кто-то еще… Журавль, ты представь, ведь там, где мы спим, раньше палаты были больничные. Шизоидов здесь держали.
— Шизоиды разные, Леха, бывают. Вон у матери моей брат — дядя Саша. Так он до армии нормальный был, а из армии вернулся — шизик. В Ганнушкина его положили, там и умер. А безобидный был. Его даже на выходные домой мои дед с бабкой брали. А в комнату к тебе ночью ты сам прекрасно знаешь, кто может заглянуть.
Изумрудов резко отвернулся, засунул руки глубоко в карманы своей яркой куртки «Томми Хильфингер» (это был подарок Салтыкова, и он с этим подарком не расставался) и зашагал по темной аллее к флигелю. Валя догнал его уже у самого крыльца. Машина с официантам" из ресторана давно уже ушла., И в Лесном чужих н" осталось — только свои.
Глава 10
ВАТЕРКЛО3ЕТ
С самого утра Долорес Дмитриевна Журавлева не присела — все дела, заботы. Так всегда бывает по понедельникам после воскресного затишья: машина привоз рабочих, начинается новая трудовая неделя, и нет ни минуты покоя.
Переехать в Лесное и стать там консультантом рационных работ и хранителем будущей музейной экспозиции (которой пока еще не было и в помине) Долорес Дмитриевна согласилась после долгих мучительных раздумий и то лишь только из-за денег. По меркам Музейного фонда, где Долорес Дмитриевна бессменно трудилась почти двадцать лет, пятьсот долларов, положенные ей качестве жалованья Салтыковым, были приличной суммой. Возраст Долорес Дмитриевны был самый опасный — предпенсионный. В Музейном фонде шли постоянно реорганизации и сокращения. Долорес Дмитриевну на работе ценили, да и подруга ее профессор Филологова никогда бы не дала ее тронуть, сократить — ее слов многое значило в научных кругах, однако…
Однако все было сложнее, чем казалось на первый взгляд. И когда все та же Филологова сообщила Долорес Дмитриевне о предложении Салтыкова, которого она хорошо знала еще по Парижу, куда неоднократно ездила в составе самых разных делегаций, она почти сразу же поставила вопрос ребром: «Дорогая моя, это предложен нам с тобой надо принять, одна без тебя я там не справлюсь».
Перспектива крутых перемен, переезда из Москвы в область и жизни в отреставрированной усадьбе, превращенной не то в загородный клуб, не то в отель-музей вселила в сердце Долорес Дмитриевны сомнения и переживания, которых она доселе не знала. Она часто вспоминала, как работала; вместе с Филологовой в усадьбе Поленово, в Пушкиногорье, завидуя в душе хранителям этих прославленных музеев, известным на всю страну ученым, постоянно выступающим по каналу «Культура».
Долорес Дмитриевна считала, что и ей тоже есть что сказать с телевизионного экрана о разумном, добром, вечном. Но в Лесном с его сумбурной и нескончаемой стройкой все было совсем не так, как в Поленове.
Сама не зная как, Долорес Дмитриевна с головой погрузилась в ненавистный быт, в мгновение ока превратившись из консультанта-хранителя в самую обычную экономку. Кроме проблем с реставрацией интерьеров и воссоздания первоначального облика усадьбы, на нее лавиной обрушились обязанности кухни, уборки, слежки за тем, чтобы рабочие не воровали и не лодырничали, чтобы из Коломны вовремя приходила машина с продуктами и бельем из прачечной, и многое другое, от чего по вечерам адски болела голова и подскакивало дарение.
Наталья Павловна Филологова бытом в Лесном занималась. Она умела себя поставить и одновременно соблюсти все приличия. Да и Салтыков, кажется, уважал ее большей чутко прислушивался к ее мнению, потому что Наталья Павловна была ведущим специалситом по истории усадебно-парковой архитектуры восемнадцатого века. И знала фамильные хроники дворянских родов Салтыковых, Лыковых, Бибиковых, Бестужевых, Ягужинских, Меньшиковых, Голицыных, Мещерских, Нарышкиных и Трубецких намного лучше и подробнее, нем все их разбросанные по свету, разобщенные революциями, эмиграциями и всеобщим отчуждением, потомки.
