Но долго не разговаривать она не могла. А потому уже спустя минут пять спросила сама:
— А что за место такое эти Тутыши? Ты вчера говорил — там кругом люди живут. Кто живет-то?
— Тутыши — деревня. Летом в основном дачки приезжают, осенью одни старики остаются. Воздвиженское — поселок неподалеку. Там мебельная фабрика, молокозавод, детский летний лагерь, дом отдыха. Дач в округе полно, железнодорожная станция. Автобусы ходят из Москвы, Бронниц, Коломны. Ну и потом Лесное.
—Что Лесное? — спросила Катя.
— Место такое.
— Тоже поселок?
— Да нет, не поселок. Больница, я знаю, там раньше была. Общеобластная.
— Какая больница?
— Психиатрическая, — ответил он. — Психушка на отшибе. Ее в начале девяностых за нехваткой денег закрыли, больных по другим местам рассовали. Здание какое-то время было заброшено, пустовало. А сейчас его кто-то арендует.
— Бывшую психбольницу?
— Это старинная усадьба. Больницу там после войны устроили. Усадьба, конечно, в полном упадке. Но вот кто-то нашелся — арендовал.
— Интересно взглянуть на человека, который захотел жить в таком. Я бы, наверное, не рискнула, — усмехнулась Катя.
— Почему?
— Так. Сельский бедлам.
— Глупости. Но шанс взглянуть на Лесное у тебя будет, обещаю. Сегодня утром мне Кулешов звонил: они выяснили у родственников отца Дмитрия, что как раз накануне убийства тот был приглашен в Лесное, чтобы освятить реставрационные работы. Так что с обитателями Лесного, как ты называешь, бедлама нам все равно придется встретиться.
В Воздвиженском в местном отделении милиции на оперативной летучке, проведенной Колосовым, все было как обычно: что, кто, где, когда. Катя вела себя тихо, как мышка, ни во что не вмешивалась. Слушала, смотрела, запоминала. Она давно уже убедилась, что есть две большие разницы: писать очерк о расследовании того или иного дела с чьих-то слов (пусть даже об этом наперебой досказывают непосредственные участники и очевидцы) и писать тот же очерк, лично наблюдая за процессом с самого начала. Правда, во втором случае всегда имелся риск оказаться в конце всех трудов у разбитого корыта. Ведь в начале процесса расследования никто, даже самый опытный профессионал, не может сказать, что случится в конце и будет ли в деле толк и смысл. Угадывать легко лишь в бульварных романах, а жизнь обожает разочаровывать даже самых искушенных угадывателей истины.
После летучки, очертя вкратце пока еще зыбкие и размытые рамки поиска, Колосов решил съездить к родственникам отца Дмитрия. Точнее, к его родной сестре, потому что остальные проживавшие в его доме «бабки», как выразился начальник отделения милиции Кулешов, «в силу своего преклонного возраста и умственного состояния оказать помощь в раскрытии убийства вряд ли смогут».
Колосов решил насчет помощи и умственного состояния гражданок выяснить все сам. Надо же было с чего-то начинать.
Катю же больше всего занимали окрестности. При дневном свете все здесь выглядело совсем не так угрюмо, как показалось вчера. Но весь пейзажик укладывался в строчки: «нивы сжаты, рощи голы». День был к тому же хоть и теплый, но серенький и скучный. В Воздвиженском по главной (и единственной) улице бродили козы, а жизнь каким-то образом проявляла себя лишь у опорного пункта милиции (оно и понятно — ЧП, убийство!) и у продуктового магазина.
Дом отца Дмитрия располагался не в самом Воздвиженском, а рядом с церковью мучеников Флора и Лавра, которая, в свою очередь, была построена в незапамятные времена у местного кладбища. Ехать было недалеко. За окном машины мелькали пейзажи Левитана. После Москвы все выглядело пришибленным и грустным, набухшим дождевой влагой.
Церковь возникла неожиданно из-за поворота дороги. Вокруг росли сосны и ели. За церковной оградой лежало маленькое кладбище. На другой стороне дороги на склоне холма виднелись дома.
Сама церквушка, приземистая, вросшая в землю, хранила на себе следы недавнего ремонта и была совсем простенькой, без затей: зеленые купола-луковки, низенькая колокольня, побеленные известкой стены. Чуть в стороне — тоже приземистый одноэтажный кирпичный дом под оцинкованной крышей. Катя насчитала ровно шесть окон, и в каждом — кружевной старозаветный тюль и герань, голубая гортензия и фикус на подоконнике. Впечатление от этой сельской Палестины было такое, словно вы уже были здесь когда-то и все это видели, уехали, не обещая вернуться, и вот неожиданно для себя вернулись.
Сам дом отца Дмитрия Катю очень заинтересовал. Двери им открыла согнутая старушка вся в черном. Увидев удостоверение, она всплеснула руками и запричитала: «Убили, ой, убили!» Это, как оказалось, была одна из дальних родственниц покойной жены священника, восьмидесятитрехлетняя бабушка Соня. За бабушкой Соней в прихожую, где было не повернуться от отягощенной одеждой вешалки, источавшей запах воска и ладана, высыпали семидесятипятилетняя бабушка Маша и восьмидесятилетняя бабушка Павлуша (по паспорту Паулина Дементьевна Малинович-Лансере). На шум из боковой комнаты на костылях выползла и совсем ветхая девяностопятилетняя бабушка Ля (по паспорту Леокадия Платоновна Сварожич, приходившаяся тещей покойному).
Старушки обступили Колосова и Катю со всех сторон и, заливаясь горькими слезами, начали наперебой давать путаные и противоречивые показания. Иначе эту сцену казенным милицейским языком и описать было нельзя. И вообще этот дом, с узкими, точно пеналы, комнатками, высокими потолками, крашенными охрой полами, огромной жарко натопленной печкой и клеткой с волнистыми попугайчиками на крышке старого пианино, был таким до боли несовременным, беззащитным, осиротевшим и уютным, что у Кати вдруг сжалось сердце. Отец Дмитрий — и это было ясно с первого взгляда — был обожаемым центром этой крохотной, обособленной от остального мира вселенной. И он же был ее главным стержнем и опорой. И вот этой опоры не стало.
Сестру отца. Дмитрия шестидесятилетнюю Зою Ивановну известие об убийстве брата довело до сердечного приступа. Она лежала в своей комнате, Колосова впустили туда одного. С Зоей Ивановной он беседовал около часа. А Катя пыталась разговорить старушек, но они вели себя как-то странно. Например, восьмидесятилетняя бабушка Павлуша — Паулина Дементьевна Малинович-Ланвере твердила сквозь слезы: «Говорила, говорила я Митьке — не дело затеял. А он все свое, все свое. Упрямый стал, старый, вот и доупрямился, эх!» На что семидесятипятилетняя бабушка Маша с горечью возражала: «Бога побойся, он по-христиански поступал. А как надо било? Все камни бросали, и он бы свой бросил?»
«Тетерки! Как есть тетерки глухие, опять за свое: надо было, не надо было, — сердилась девяностопятилетяяя бабушка Ля, теща, дергала слабенькой высохшей ручкой Катю, за рукав куртки. — Наклонись-ка ко мне, девочка. Ты их не слушай, они из ума выжили. Ты меня слушай. Кто сотворил зло, тот и ответит. Вы его арестуйте только, сей же час арестуйте!»
— Да кого надо арестовать-то, бабушка? — осторожно спросила Катя.
— Да Кирюшку Мячикова — развратника, душегуба! — хором гневно вскричали старухи. — Кирюшку — бестию бесстыжую! Он это, он — больше некому. У кого б рука на отца нашего благочинного поднялась?
