Провал.
Временная дыра.
Прореха в пространстве.
Последнее, что он помнил четко, – это «Скорая», увозившая с площади тело Куприяновой в морг. И еще колокола. Но сейчас колокола молчали. Тень на фоне зашторенного окна обернулась Фомой.
– Убили продавщицу из магазина, – сказал Мещерский.
– Я знаю.
– Откуда?
– В нашей гостинице все только об этом и говорят. – Фома сел в кресло и закурил. Был он все в том же костюме, хотя вид у него (у костюма) был уже изрядно помятый.
– Я был там, на площади, меня патрульные до отеля провожали. А она, Куприянова… Господи, столько крови – на асфальте и в магазине… Она так хрипела, у нее было такое лицо… Фома?
– Что?
– Ты-то где был? Когда ты вернулся?
– Намного раньше тебя.
– Где твой нож?
Фома затянулся, выдохнул табачный дым. Мещерский ждал ответа – тщетно. Эта тема, видимо, сейчас обсуждению не подлежала. Но его друг и компаньон зачем-то ведь явился к нему в номер. Терпеливо ждал, пока Сергей очнется, стряхнет с себя сон и усталость.
– Фома, что происходит? – Мещерский сел на кровати. – Кто ее убил? За что, почему? Сначала можно было предположить, что это ограбление, что это какой-то пьяный придурок из числа ее же покупателей. Но эти двое патрульных, что были со мной, и потом все остальные, которые по вызову приехали, да и я сам, мы все убедились… Это никакое не ограбление. Из магазина ничего не пропало, и у нее все тоже цело, кроме телефона. Это убийство. Зверское, совершенно безмотивное.
– Знаешь, кто совершает безмотивные убийства? – спросил Фома.
Теперь настала очередь Мещерского промолчать.
– Зачем ты помешал мне в ресторане? – Фома смял в кулаке сигарету. – Какого… ты сунулся там между нами?!
– Но ты бы убил его!
– А то, что он жив остался, – это что, лучше? Для Наташки Куприяновой лучше, да?
– Ты думаешь, это он ее? – Мещерский вспомнил зал ресторана «Чайка». – Ты правда думаешь, что…
Фома отвернулся.
– Туда на место убийства ночью прокурор приехал. Помнишь, ты про него рассказывал. Он спрашивал про тебя. И про ресторан тоже спрашивал. И в отделе милиции мне тоже вопросы разные задавали. Я не знал, что отвечать, молол всякую ерунду. – Мещерский чувствовал, что мелет эту самую ерунду и сейчас, и от этого начинал злиться. – Я… вообще, Фома, я требую… я прошу тебя, ты должен мне объяснить… Какого черта здесь творится? В этом вашем чертовом городке?! Меня и об этом типе спрашивали, а я даже его фамилии не знаю!
– Либлинг его фамилия. Его отец работал с моим дедом, был у него правой рукой во время всех испытаний на полигоне. Наши семьи дружили. А для меня долгие годы не было человека дороже и ближе, чем Герман.
– То есть как? – Мещерский не верил ушам своим.
– Мы дружили с ним с детства, он был старше меня на год. А с сестрой его я учился в одном классе.
– С той рыжей? Ка… Имя у нее какое-то чудное.
– Был такой фильм «Москва – Кассиопея». И еще «Отроки во Вселенной». – Фома разглядывал носки своих ботинок – щегольских, модных, но, увы, нечищеных. – Герман и Кассиопея, брат и сестра… Знаешь, кем они были для меня тогда? Заповедь слыхал – «не сотвори себе кумира»? В школе о таких вещах не задумываешься. Герман в то время был для меня всем. Видал, какой он? И тогда такой же был, точно такой, хоть и совсем пацан. Я ему завидовал, я им восхищался, я хотел быть на него похожим – во всем. Я боялся его как огня, и я любил его, обожал, я на все был для него готов тогда. И потом тоже… Почти до самого последнего дня… И, наверное, потому, что я буквально бредил им, я влюбился в его сестру. Мне казалось… Знаешь, мне вообще тогда казалось, что все будет с нами так хорошо, так славно, что и жить мы будем долго и счастливо, и умрем в один день, и вообще… Я учился с ней в одном классе и с ума по ней сходил. Ну и, конечно, признался Герману. А он… он кое-что мне рассказал – не про нее, не про свою Каську, а так, вообще про баб. Он с четырнадцати лет жил со взрослой бабой. С учительницей из нашей школы.
– Шутишь?
– Я не шучу. Это сейчас мне кажется это чем-то из ряда вон, а тогда, в тринадцать-то лет… О, мне тогда казалось: Герман – молоток, настоящий мужик, половой гигант и все такое… Он рассказывал мне порой такие вещи, что я… Ну, знаешь, как это бывает, когда тебе всего двенадцать-тринадцать? Кажется, трехнешься или сделаешь, сотворишь что-то… Потом, когда эта история с учительницей наружу выплыла, в городе был страшнейший шухер. И самое интересное, что Германа посчитали этаким младенцем невинным, жертвой растлительницы. А он сам, сам мне рассказывал про все это такие вещи, такие… А я им восхищался. Я завидовал ему ужасно. И когда он мне предложил помочь ему…
– Помочь? В чем?
– Училку с треском выгнали. В том, что их с ней накрыли, Герман завуча школы винил. Ну и решил отомстить ей. Я не знал, что он собирается делать, но я тогда во всем ему подчинялся. Мне казалось, что это самая правильная мысль – отомстить за… В общем, Герман сказал, что учительницу он им не простит. Он ведь любил ее по-своему. Она первая у него была, самая-самая первая… Однажды он пришел ко мне и попросил взять у шофера деда немного бензина. Я взял из гаража тайком полканистры. У отца Германа тачка была, и бензин у него был, но он попросил тогда у меня. Я только потом понял, отчего он не взял канистру из своего гаража. Он сжег заживо любимую собаку завуча.
– Заживо?!
– Я этого, слава богу, не видел, – Фома потер лицо рукой. – Но разговоров в городе было много. Но и это меня от Германа не оттолкнуло. То, что он садист, я знал, и меня это от него не отвращало, наоборот даже…
– Фома, что ты несешь?
– Я правду тебе говорю. Ты вот все ко мне приставал: надо поговорить. Надо поговорить. Вот я тебе и рассказываю. Что же ты рожу-то кривишь? Я всегда знал, что он садист, с детства знал. И меня это от него не отвращало, даже наоборот, если хочешь знать, еще больше к нему влекло, притягивало, как магнитом. Та экскурсия в церковь Василия Темного, я про нее рассказывал, помнишь? Два класса, пятый и шестой, присутствовали на этой экскурсии. И мужик-краевед не нашел ничего лучше, умнее, чем поведать нам, пятиклассникам, шестиклассникам, про выколотые очи царя Василия угличским князем Дмитрием Шемякой. Ему, видно, мнилось, что мы вот так, через эти подробности лучше запомним родную историю, не по учебнику, а в натуре, так сказать. А мне – лично мне – из всего запомнились, в душу запали эти самые выколотые глаза. Что это такое – выколотые глаза, с чем их едят, как все это выглядит? А Герман заметил мой интерес к этому вопросу. Он же уже тогда дьявол был сущий – все, абсолютно все такое замечал. И предложил мне продемонстрировать наглядно. И я клянусь тебе, Серега, если бы возможно было провести этот опыт на ком-то – ну, на человеке, мы бы провели. Но мы были тогда пацанье: пятиклассник и шестиклассник, сопляки. И мы удовольствовались, ограничились крысой из живого уголка. Я достал спицу и зажигалку. А он… Герман Либлинг, он сделал все остальное. Для моего любопытства и на моих же глазах.
