– Видал, какая она косоротая теперь, парень? – шепотом спросил Бубенцов. – А была когда-то такая же, как все ее ровесницы. Маришка, единственная дочка в семье Суворовых. В клубе нашем хоровой кружок был, я его вел по совместительству. Так она солировала у меня первым голосом. Парень у нее был, с ним и гуляла она – там, в парке. Парк у нас тут есть посреди города, слыхал, наверное, про него, а может, и видал? Не ходят теперь наши туда, а тогда-то еще ходили. Парк, аттракционы и все такое. Вот и она пошла с парнем своим. Пошла, а домой не явилась. Хватились ее Суворовы-то. Утром прямиком к парню – в общежитие на Заводском. А его тоже нет. Пропал, как сгинул. Потом уж милиция нашла их обоих в парке. Его-то в воде с проломленной башкой. Видно, сиганул с берега, а там старые сваи в воде, на них и напоролся, бедный. А ее вот такую уже нашли. Не человек, не девка, а только название одно. Хочешь знать, что стряслось с ней и с ее парнем? А мы сейчас у нее самой спросим. Мариша, эй, Маришка, это я, дядя Паша. Мариша, а что ты там показывала-то мне тогда, помнишь? Что показывала, что было-то с тобой, что ты видела?
Женщина смотрела на них, сжавшись в комок. Глаза ее все сильнее выкатывались из орбит. Внезапно она резко наклонилась вперед, руками показывая что-то от пола – низкое, такое вот, не выше метра. Руки у нее тряслись, тик дергал, кромсал обезображенное лицо, и губы то растягивались в какую-то безумную ухмылку, то сжимались «куриной гузкой». Язык непослушный метался во рту, как распухшее жало.
Внезапно она слезла со скамьи, плюхнулась на колени и поползла к ним на четвереньках, что-то мыча, вертя широким тазом, то и дело останавливаясь, как-то почти по-звериному оглядываясь на сумрачный придел через плечо и снова разводя, показывая что-то дрожащими грязными руками – вот такое низкое, не выше метра от пола.
– Она больная, – шепнул Мещерский Бубенцову. – Зачем она тут? Ей в больнице самое место.
– Была, была она в больнице, в психдиспансере, сколько уж лежала, выписали ее. Доктора-то отступились, потому что повезло ей, парень. – Бубенцов сглотнул. – У нас так в городе с тех пор и говорят – повезло ей, девке, по-крупному.
– Как это повезло? Почему?
– Потому что живой осталась. Остальные-то, кто видел, кто сподобился-то очевидцем стать, почти все в мертвецах уже числятся. В том числе и парень ее, жених. Он-то не выдержал, бедняга, а она выжила, только вот с катушек долой.
– Я не понимаю, о чем вы? Вообще, что вам от меня нужно? – Мещерский не знал, куда деваться ему от всего этого бедлама.
Ненормальная ткнулась лицом в пол, потом снова дернулась и неожиданно хрипло завыла по-собачьи. Воя, она задирала голову и совершенно по-звериному клацала зубами. Мещерскому почудилось: еще мгновение – и она ринется на них и вопьется зубами им в ноги. Он попятился, еще минута – и он вылетел бы вон. Но тут послышались торопливые шаги, из боковой двери появились две старухи – явно служительницы. Они сердито замахали на Бубенцова и Мещерского руками – прочь, прочь, а потом начали поднимать с пола безумную, уговаривая, успокаивая ее невнятной скороговоркой.
Бубенцов вывел Мещерского из придела.
– Это мы у вас спросить должны, что вам опять от нас нужно стало. У дружков твоих спросить, – сказал он зло. – Натворили дел и слиняли, а мы все это, все дерьмо их кровавое до сих пор тут хлебаем.
– Либо расскажите все по порядку, спокойно, либо оставьте меня в покое, – сказал Мещерский. – Вы хотели со мной говорить, так? О чем? Полоумную я вашу видел – что дальше?
– Может, для затравки поставишь? – Бубенцов шмыгнул носом.
Мещерский усмехнулся: вот в чем, оказывается, дело. Он вынул из кармана деньги.
– Тут за углом, там взять можно, тут-то неловко о таких делах, храм все же божий. – Бубенцов засуетился. Перемена в его поведении была мгновенной.
Через пару минут они уже сидели за пластиковым столом уличного экспресс-кафе. Мещерский дышал полной грудью. Какой славной показалась ему эта самая обычная улица, каким живительным воздух, прогретый солнцем, после этого кошмарного безумного воя под фресками «Страшного суда». Вон возле углового дома мужики разгружают «Газель», стройматериалы привезли. А вон парень на велосипеде куда-то чешет, жмет педали. Два электрика деловито осматривают вывеску-рекламу универмага «Все для дома», что напротив церкви.
Бубенцов приобрел две бутылки пива и налил себе в пластиковый стакан.
– Я как там, в «Чайке»-то, его увидел – обмер, – объявил он громко. – Сынка инженера-то нашего бывшего, Германа-то. А потом и Черкасса узнал. Жили они тут у нас в городе с тех самых пор, как под стол пешком еще ходили. И я жил в городе. Хвалиться не буду, но хорошо жил. В клубе городском работал по музыкальной и вообще культурной, значит, части. Я ведь почти на всех инструментах могу, в молодости даже в настоящем духовом оркестре играл. Ну а потом завклубом сделался на Заводском, при должности, так сказать, и сюда вот с женой мы переехали. Хорошее, думал, место. Город-то закрытый был, с оборонкой связанный. Ну, думали мы с женой, снабжение тут и все такое, как в закрытых-то городах. Кругом-то тогда, какой населенный пункт ни возьми – Иваново там, Калязин или Глинск с Рыбинском, – везде в магазинах шаром покати, колбасные электрички в столицу-то. А тут при полигоне и магазины продуктовые, и промтоварные. Ковры даже можно было достать и хрусталь – это при Черненке-то! Так что поначалу неплохо мы тут жили, обретались. Потом, в перестройку, и позже, при Ельцине, развалилось тут все, в один год прахом пошло – вся эта оборонка. А сначала-то было ничего, грех и жаловаться. И люди какие сюда приезжали. Поселок ученых один чего стоил. Из Москвы приезжали академики, профессора, генералы с лампасами. Так-то они в городе не светились запросто-то. Но машины их мы видели – раз кортеж на полигон поехал, другой. Но все равно скучной нам жизнь наша здешняя казалась. – Бубенцов покачал головой. – Это ж надо! От скуки мы тогда, дураки, маялись. Скукотища, мол, тоска зеленая. Слишком уж тихо, спокойно живем. Зато потом зажили так, что…
Мещерский услышал за своей спиной сопение. Оглянулся и обомлел. Возле их столика собрались зеваки-слушатели: два электрика и те самые грузчики, бросившие свою «Газель». И парень, что куда-то ехал на велосипеде, – он тоже тут, велик свой рукой придерживает, на глаза, на лоб натянут капюшон толстовки. Мещерскому снова стало не по себе. Чего это они столпились? Это вроде у них с Бубенцовым приватный был разговор, а тут вдруг снова свидетели нежеланные, как и в кабинете прокурора.
Но Бубенцов-аккордеонист и бровью не повел, словно так и надо все. Словно это даже лучше – на народе-то.
– Когда тело в парке нашли сестры твоего дружка, погоревали об этом тут, посудачили маленько, и вроде как и все. – Он вздохнул. – Жалели, конечно, как не жалеть – молодая, красивая, модная была такая вся из себя. Но все это так, поверхностно. Чужие они ведь были все для нас – и дед ее академик, и сама она, сердешная. Жили они на своих ученых дачах, возле своего закрытого полигона, как в заповеднике. Вроде и тут, в городе среди нас, а вроде и совершенно особняком. Сепаратно, как говорится, от мира здешнего. Наши-то городские парни все к ней тянулись, к девчонке-то этой, Ирма ее звали. Все самые-самые ребята, генофонд, так сказать, местный, отборный, те, которые в начальниках больших у нас сейчас ходят. А она – уж и не знаю что, но только в свой круг, понимаешь, о чем я – в свой домашний, столичный не очень-то их и допускала. Герман – сын инженера, он, по ее мнению, ей больше ровня был, чем все эти наши Шубины, Костоглазовы, Самолетовы и прочие Ивановы-Петровы. Наши-то – периферия. А он ровня, одного поля ягода, хотя у него с башкой уже тогда было не все в порядке.
