Герман оглядел собравшихся. Когда-то он хорошо знал их всех. А они знали его.
– Салют, пацаны, – сказал он. – Рад встрече с вами безмерно. Только ради того, чтобы свидеться наконец нам всем, не стоило ломать мне руки и пугать до смерти мою сестру.
– Вот что. – Прокурор Костоглазов встал из-за стола. Утром, беседуя с Мещерским, он был в гражданском костюме, а теперь переоделся в форменный мундир. Голубизна этого прокурорского мундира ярко выделялась на белой офисной стене. – Вот что, гражданин Либлинг, если не хотите неприятностей, убирайтесь из города. Чтобы через час и духа вашего здесь не было.
– Вот те раз, а я ведь только что приехал. Вчера. И сразу канать? – Герман пожал плечами. Удобно уселся на стул возле прокурорского стола, хотя Костоглазов не приглашал его садиться. – Это как же понимать, а? Взашей, значит? А еще старые друзья. Я ехал, о встрече этой, может, мечтал. Два ящика коньяка французского, может, привез в багажнике. А вы – вон из города?
– Уезжай по-хорошему Герман, – сказал Самолетов.
– А ты-то что, Вань? Ну, они ладно – власть, – Герман обернулся к нему. Все общение опять-таки происходило в странной, почти парадоксальной манере, и это непременно отметил бы Мещерский, случись он здесь. Словно и не было долгих пятнадцати лет. Словно и не было никаких перемен в виде возраста, социального статуса и всего такого прочего. Словно и не было между этими четверыми ничего, кроме того, прошлого – недосказанного, недоговоренного, но от этого отнюдь не забытого. – Они власть, отцы города. Это ж надо, Севка с Илюхой Костоглазовым – отцы. Илья, ты ж вроде в Москве обретался?
– Ты что, справки обо мне, что ли, наводил? – прокурор Костоглазов назвал «гражданина Либлинга» на «ты».
– Зачем сразу справки, что уж, старый друг и поинтересоваться не может, как там кореш его юности, что поделывает?
– Мы друзьями никогда не были, – отчеканил прокурор. – С тобой – не были.
– Значит, выкинули из Москвы? А ты, значит, сюда к Шубину. Ну правильно, ход беспроигрышный, – Герман улыбнулся. – Сева, а я про тебя в газете читал. Ба-альшое интервью. Умное. Перспективы развития региона. И что-то там насчет «Единой России» – бодрое такое, прагматичное. Депутатско-мэрское, – он скривил свое красивое лицо в гримасу. – Что-то еще там по поводу электрификации района. Я тут по улицам прогулялся – темно в нашем городке, как в ж… как было при нас и при наших родителях, царство им небесное, так и теперь. А у меня в связи с этим к тебе, Сева, как к отцу города предложение. Могу поставить городу фонари на солнечных батареях. Очень выгодно и экономично. В Европе и в Канаде, например, вовсю используется – на улицах там, в парках городских.
В кабинете повисла пауза после слова «парки».
– Убирайся вон, – повторил уже громче Самолетов.
– Это угроза или приглашение к продолжению разговора? – Герман криво усмехнулся. – Пацаны, я что-то вас не пойму. Я тут не только проездом, но и по делам. У меня тут сестра, у нее тут бизнес. И моя доля в этом бизнесе есть, так что обстоятельства пока требуют моего присутствия.
– Что произошло в «Чайке»? – жестко спросил его Костоглазов.
– Фома Черкасс порезал меня, дурак. – Герман вздохнул, точно жалея Фому. – Я ужинать собрался. А он кровь мне пустил.
– За помощью в медучреждение обращался?
– В нашу больницу, в здешнюю? Я не самоубийца. Сестра мне помощь оказала, перевязала.
– Ночевал где?
– У сестры, – Герман снова соврал, не моргнув глазом. Имени Веры Захаровны он в стенах прокуратуры не произносил.
– Ночью в городе было совершено убийство, – сказал Шубин. – И ты, конечно, о нем понятия не имеешь?
– Почему, слышал. Шумит городок.
– Он скоро не только шуметь, митинговать будет на майдане, если ты в нем задержишься, – сказал Самолетов. – Знаешь, кого в ночном убийстве подозревают?
– Я никаких убийств не совершал. И вам это очень хорошо известно, пацаны.
– Выметайся из города, – повторил прокурор.
– А если я не уеду?
– Десять суток предварительного задержания по подозрению в убийстве у меня по закону есть. А там, может, в ходе розыска и основания для предъявления обвинения появятся.
– Не появятся основания. – Герман смотрел на прокурора в упор. – Не появятся – ни через десять дней, ни через месяц. За пятнадцать лет, пацаны, не появились.
– Значит, по-плохому не хочешь? – спросил Самолетов. – Гляди, по-хорошему хуже будет.
– Это смотря что считать хорошим, ребята. Я вот о нашей с вами встрече, может быть, грезил, мечтал. Свидеться хотелось после стольких-то лет такой прямо лицейской нашей дружбы. Сева Дельвиг, Илюша Кюхельбекер и я, бедный, ветром гонимый листок, отщепенец… Да, еще был, конечно же, Фома. Фома Дантес. Что же вы его сюда не позвали, а?
– Хватит юродствовать, – Шубин сжал кулаки, лицо его покраснело. – Ты… недостоин дышать воздухом города нашего, не только по улицам ходить, после всего, что ты тут сотворил, подонок.
– Я подонок? – Герман усмехнулся. – Ну да, я подонок. А ты – отец и хозяин. В губернаторы небось метишь? По тону интервью твоего это заметно. В губернаторы края при партийной поддержке. И все бразды, так сказать, в кулаке. Совокупно. Ванькина коммерция, Илюшкино правосудие. Так сказать, слияние ветвей. Совокупление полномочий.
Шубин шагнул к нему и схватил за плечо. Видимо, он причинил раненой руке Германа боль, потому что тот резко и свирепо оттолкнул его от себя, встал, выпрямился.
– Ну, вот что, отцы, – сказал он. – Я и правда рад нашей встрече. И чтобы и вас немножко встряхнуть, порадовать, захватил с собой несколько снимков. Думаю, вам будет небезынтересно взглянуть на них. Кто снят, тех вам, думаю, представлять поименно не надо.
Он вытащил из кармана куртки пачку фотографий и бросил веером на стол перед Костоглазовым.
Тот склонился над снимками и поначалу ничего не понял – какая-то комната, свечи горят. Стол, покрытый чем-то черным, на столе что-то намалевано – белый круг, буквы. И внезапно он увидел лицо своей жены Марины – с закатившимися глазами, с какой-то совершенно сумасшедшей блаженной улыбкой на губах. За его спиной снимки рассматривали Шубин и Самолетов. Шубин, не веря, поднес один из снимков близко к глазам – что это? Его Юля на фото, но в каком виде? И его секретарша Вера Захаровна – щеки багровые, прическа в беспорядке – рот распялен то ли в хрипе, то ли в вопле. И все это над каким-то кабалистическим спиритическим кругом с буквами, в центре которого блюдце с черной стрелкой на донце. На следующем снимке снова Юлия – как будто в трансе или в наркотическом опьянении, а рядом с ней Кассиопея Хайретдинова – хозяйка салона и сестра, родная сестра этого наглого подонка, и еще одна девушка…
Самолетов забрал у него снимок. На нем была Кира – с взлохмаченной головой, с лицом вакханки, склонившаяся над этой совершенно дьявольской (как показалось Самолетову) писаниной на черном фоне стола. Алчный взгляд прикован к блюдцу.
