Десятки рук буквально вытолкнули Германа Либлинга на тротуар навстречу разъяренным горожанам – высадив дверь и обнаружив его в номере, его начали нещадно избивать прямо там. Марине Андреевне, пытавшейся остановить расправу, ударом железного прута сломали руку. Ее криков никто не слушал, Германа поволокли наружу.
В свете пожара Мещерский увидел его – окровавленного, но еще державшегося на ногах. Потом к нему бросились из толпы здоровенные мужики и начали снова избивать чем попало – ногами, палками, кусками арматуры.
– Прекратить! Немедленно прекратить самосуд! – орал охрипший вконец, растерявший весь свой командный имидж прокурор Костоглазов, еще не знавший, что его жена, брошенная без помощи в разгромленном номере, корчится на полу от боли.
– Опомнитесь! Люди, товарищи, граждане, земляки, что вы творите?! – взывал из-за спин милиционеров мэр Шубин.
– Убийца! – их заглушали яростные голоса из толпы. – Он убийца! Смерть ему! Смерть!
И тут над толпой ахнул выстрел. Выскочив из «газика», в воздух палила из пистолета сержант Байкова.
– Да не убивал он эту девчонку! – Ее голосишко срывался. – Вот же, вот ее убийца, ее взяли с поличным по горячим следам, когда она пыталась скрыться! Смотрите, это она убила Канарейку, на ней же до сих пор ее кровь!
С помощью сержанта Лузова она вытащила из милицейского «газика» Веру Захаровну. Воцарилось мгновенное затишье. Толпа попятилась. Избивавшие Германа тоже отхлынули. На небольшом пятачке свободного пространства остались лишь полубезумная женщина в разорванной окровавленной блузе и… вместо Германа Либлинга на земле лежало что-то бесформенное, втоптанное в грязь, – со сломанными костями и безнадежно изуродованным лицом, полуживое, хрипло стонущее…
Некая субстанция – снова утратившая свой образ, свое имя.
В тупом изумлении люди смотрели на дело рук своих, на тяжело дышащую Веру Захаровну.
– Это вы?! – к ней сквозь людское море протолкался Шубин.
Она увидела его, глаза ее сверкнули.
Но тут из окна второго этажа разгромленного салона красоты, рискуя проломить чью-то башку, вылетел сначала стул, а потом кусок черного ватмана. Кому-то из пьяных даже почудилось, что это черная птица, спланировавшая вниз, как ястреб из преисподней. Но нет, это был ватман с нарисованным на нем белым кругом, усеянным буквами. Следом вниз полетело и блюдце с наклеенной на его донце стрелкой. Бемс! – осколки его разлетелись в разные стороны.
В проеме окна показался старик в расхристанной ковбойке. Мещерский узнал в нем незабвенного Бубенцова.
– Мужики, вы только гляньте, поглядите, чем они там занимались! – завопил он истошно. – Они ж все там – один кагал колдовской! А он, гад, у них там за главного! Бесом был с самого рождения своего, вспомните, вспомните, неужто забыли? Вспомните, что он тут у нас когда-то творил! Бес, дьявол! И из них таких же бесов хотел сделать себе на забаву! Может, она, – он ткнул рукой в Веру Захаровну, – и убила, но голову на отсечение даю – с его подачи, если не по его приказу. Вы только гляньте на эту погань на черной бумаге, это ж их самый настоящий бесовский круг, в нем нечисть, как в сосуде дьявольском. Там она хоронится, проклятая! Вспомните, как мы жили тут все эти годы. Как от страха по углам жались. Как правду друг другу боялись сказать. Вы Маришку Суворову вспомните, Лешку Полуэктова удавленного, дружка моего Сашку Миронова, Шурку-покойницу и других наших покойников – родственников, соседей наших, нашенских людей, земляков! Вот в чем причина была, вот в чем корень был здешнего зла, погибели нашей общей – в этой вот поганой нечисти! В нем, в нем одном! Это же он, Герман, тогда зарезал в парке внучку академика и от суда, бес, ушел. И Куприянову он прикончил – кровь ведь ему нужна, неужели не понимаете? Кровь наша – для обрядов, для колдовства, чтобы бесовство свое справлять, аду и дальше служить! Таких, как он, ни пуля, ни нож не берет. Его на моих собственных глазах в «Чайке» ножом пырнули, а ему хоть бы что. Таким только огонь страшен. Что вы смотрите? Что вы ждете? В огонь его!
По толпе прошла дрожь. Мещерский с ужасом понял, что весь этот истерический бред старого алкаша-аккордеониста для собравшихся словно спичка, поднесенная к бикфордову шнуру.
– Пацаны, у кого бензин найдется? – крикнул в толпе кто-то из молодых да ранних.
Выскочили двое подростков. В руках одного была канистра с бензином. Другой схватил черный ватман и швырнул его на тело Германа.
– Не сметь! – крикнул прокурор Костоглазов.
Но было уже поздно – бензин из канистры хлынул на распростертое тело, как вонючий душ.
«Когда-то это уже было: подростки, канистра, бензин, – пронеслось в голове Мещерского. – Только сжечь заживо хотели собаку, а сейчас…»
В руках одного из подростков вспыхнула спичка. Но зажечь свой живой костер он не успел. Вырвавшаяся из рук сержанта Лузова Вера Захаровна налетела на него, как фурия, ударив скованными руками в живот, отбросив в сторону, как жалкого котенка.
– Нет! – закричала она. – Не дам! Он не убивал Куприянову! Он был у меня в ту ночь, со мной! Не троньте его, не смейте, он не виновен! Да, я признаюсь в убийстве этой развратной дряни, но тут есть и кое-кто другой, кому тоже найдется в чем признаться!
И она ткнула скованными руками в сторону мэра Шубина.
– Вы… Вера… ты в своем уме? Ты что? Ты ненормальная! Что ты несешь? – Шубин сжал кулаки.
– Она звонила ему в тот день – Наташка Куприянова, – звонила несколько раз. И он сам звонил ей – проверьте, проверьте наш телефон в приемной! – кричала Вера Захаровна. – Какие такие дела могли быть у такого, как он, с этой пьяницей? А вот ведь были! Я сама лично все потом проверила и готова под присягой поклясться – Куприянова звонила ему перед смертью, ей что-то было нужно от него, ей всегда что-то от него было нужно! Там в памяти телефона дата и время – проверьте, во сколько он сам звонил ей в тот вечер. Заберите у него мобильный – я уверена, там тоже найдется интереснейший исходящий звонок!
– Что ты несешь, дура проклятая, замолчи! – Шубин шагнул к ней, словно пытался заставить ее заткнуться.
– Да вы посмотрите, вы только гляньте на его лицо!
– А что тут глядеть? – заполошно заорал кто-то из толпы. – Братцы, мужики, что нам глядеть-то на них? Все они, падлы, одного поля ягоды. От них все зло, от них городу нашему скоро конец! Погибель! Смерть им всем! Всех их скопом в огонь вместе с НИМ, и эту тварь, и ее мэра …!
Вопль потонул в общем реве. Шубина и Веру Захаровну схватили десятки рук, казалось, их в мгновение ока разорвут на куски. Перед Мещерским промелькнуло перекошенное лицо Шубина с выпученными глазами, со свежей ссадиной на подбородке, потом взметнулись чьи-то кулаки с зажатой в них монтировкой. Сержант Байкова снова отчаянно выстрелила пару раз в воздух, но выстрелы никого уже не испугали. Только добавили ярости. В окрестных домах зазвенели выбитые стекла. По толпе, передаваясь из рук в руки над головами, проплыла еще одна канистра с бензином. Шубина и Веру Захаровну толкнули к распростертому на земле Герману. Под ноги им полетела канистра. Шубин от толчка не удержался на ногах, упал, пытался на четвереньках отползти, спрятаться. Но каждый раз жестокими пинками его отбрасывали назад.
