В этот день, когда Егор исполнял свои обязанности менеджера и продавца наверху в демонстрационном зале, когда Женька от рассвета до заката надрывался в душном горячем подвале, где проходила доводку в установке для искусственного загара белая тсантса, Александрина-Лекс провела вне дома: сама с собой, и не только.
Утром Белогуров положил на столик у кровати деньги: «Вот, купи себе что-нибудь». А она протянула руку и смахнула их себе на одеяло. С той памятной ссоры он уже второй раз давал ей деньги — крупную сумму. Причем даже не интересовался, куда и на что она собирается их потратить.
Лекс весь этот день бродила по магазинам. Была в ГУМе, и в «подземке» на Манежной, и в Пассаже. В обед наведалась в «Патио-Пиццу». Ела там как одержимая, хотя да гавайская пицца, и крабовый салат, и манго в сиропе, и кофе — все казалось на один вкус: горьким. Потому что горечь царила во рту. Потом она снова блуждала по магазинам. А под вечер ноги принесли ее в «Макдоналдс» на Пушкинской. И там за столиком она познакомилась с каким-то приезжим грузином, который говорил с диким акцентом. Он показался ей стариком. Он посадил ее в машину — вроде бы подвезти домой.. Завез, в какой-то темный двор у Белорусского вокзала и сразу, не говоря ни слова, начал расстегивать брюки…
Сначала Лекс хотела выпрыгнуть из машины, но потом.., осталась сидеть на месте. Достала из сумочки пудреницу и помаду. Жирно подкрасила губы. Грузин смотрел на нее жадными, затуманенными страстью глазами. Ждал. Она разглядывала себя в зеркальце: вроде что-то новое появилось в знакомых чертах. Когда она начала его ласкать, грубо и исступленно, он по крайней мере не отталкивал ее от себя. А ей в тот миг больше ничего и не было нужно. Больше всего ее занимал вопрос; как долго на его коже сохранятся следы ее новенькой помады «Берроуз».
А Белогуров…
День уже клонился к вечеру, когда он решил наконец, что пора возвращаться домой в Гранатовый переулок. Он был трезв как стеклышко. Ситуация обязывала: весь этот день он провел в гостях у старого знакомого — друга еще своего деда, известного московского коллекционера, владельца единственного в столице экземпляра альбома Бориса Григорьева.
Когда вчера новоявленные клиенты спрашивали его об этой вещи, он уже точно знал, у кого ее искать. Старичок-коллекционер переживал тяжелые времена: единственный сын его десять лет назад погиб в автокатастрофе, жена умерла, пенсия составляла «прожиточный минимум». Белогуров рассчитывал, что уговорить его продать альбом за хорошую цену не составит особого труда. Однако старик неожиданно заупрямился. Вбил себе в голову, что ДОЛЖЕН завещать свою коллекцию народу — точнее, Музею частных собраний, как покойный Зильберштейн, которого хорошо знал я всегда уважал.
Они неспешно толковали на тесной кухоньке за чашкой чая, где на старом холодильнике «Минск» красовалась клетка, а в ней без умолку трещала пара волнистых попугайчиков. Старик стоял на своем. А Белогуров не очень и настаивал. Странно, но ему Чрезвычайно не хотелось покидать эту пыльную, старчески захламленную квартирку, где на стенах, на древних выцветших обоях висели полотна Рериха, Кончаловского, Серебряковой, старые афиши театров Мейерхольда и Таирова, плакаты «Окон РОСТА» и ранних Кукрыниксов.
Они так и не пришли к соглашению. Старичок, как истинный коллекционер, «желал оставить свой след», но… Судя по полупустому холодильнику и жидкому чаю, в деньгах он отчаянно нуждался. Белогуров понял: со временем он дозреет, и тогда… Он предложил ему самому пообщаться с покупателями и, быть может, договориться о цене лично. Коллекционер не хотел, чтобы «эти люди» приходили к нему на квартиру. Как и все старики, он больше всего боялся смерти, пожара и воров. Белогуров предложил организовать встречу на нейтральной почве у себя в галерее: «Буду рад, Максим Платонович, показать вам свои новые приобретения».
Когда Белогуров «откланялся», было уже около семи вечера. Рядом с домом коллекционера (он жил на Солянке) располагалась церковь — недавно отреставрированная, похожая на пряник.
Неожиданно для себя Белогуров зашел в нее. Служба уже кончалась: молодой священник слабым голосом Читал горстке прихожан невнятную проповедь.
Белогуров остановился посреди церкви и… Запах воска и ладана, потрескивание свечек, бормотание старух… Зачем он сюда пришел? Для чего? И здесь, в этих стенах, как и там, в милиции, он ровным счетом ничего не ощущал. Пустота и апатия — и все. А в церкви только душно и скучно. И язык пастыря беден и косноязычен.
Белогуров подошел к монашке, продававшей иконки, свечки и книги. Купил толстую желтую свечу. Когда ставил ее перед какой-то темной иконой в углу, специально вызвал в себе те, запретные воспоминания: белое, перекошенное болью лицо Пекина, Якин, кувырком летящий вниз по лестнице… Страха в душе по-прежнему не было. Белогуров старательно зажег свечку от соседней. Икона была доморощенного примитивного письма: девятнадцатый век, один из немногих, породил на Руси бесталанных иконописцев. И опять та же тема: «Страшный суд». Грешники, праведники — и все с одинаковыми лицами, тупыми, равнодушными, покорными — бедное, бедное Божье стадо. Вокруг одного центрального персонажа витали в воздухе некие двое: один с белыми мохнатыми крылами и сусальным нимбом, другой с черными крылами и темным, искаженным гримасой ликом. Ангел и Демон. Персонаж на иконе смотрел на обоих со стоическим равнодушием и.., брезгливостью! Эта черно-белая парочка ему, видно, успела порядком надоесть.
Белогуров повернулся к иконе спиной. И здесь свой кич. Ему, как всегда по вечерам, захотелось (мучительно, непреодолимо) выпить. Где-то тут поблизости был бар…
Уже выходя из церкви, оглянулся с порога. Его свечка послушно горела, не освещая, однако, темной иконы. Итак, мораль этого церковного кича стара как мир: у каждого грешника есть свой ангел и свой демон и… Тут Белогуров подумал о Лекс: это именно ее папаша — тот запойный гатчинский реставратор Огуреев — называл «ангел мой»…
Над церковной колокольней занимался тихий закат. Лето было в самом зените. Белогуров быстрым шагом направился к машине. В голове царили легкость и пустота. И еще было ощущение покоя. И конечно, хотелось выпить… И никаких там угрызений совести, никакого тоскливого страха, щемящего сердца, никакого гнета воспоминаний, никакой боли — словом, ничего, абсолютная пустота.
Таким Белогуров себе нравился больше. Он вспомнил то выражение брезгливости в глазах Чучельника. Ничего, ничего, еще поглядим! Придет время, и Создание поймет раз и навсегда, кто его настоящий хозяин и господин.
28
ДЖУЛЬЕТТА И ЧУЧЕЛЬНИК
Коллекционер Максим Платонович раздумывал недолго. Однако Белогурову такая парадоксальная переменчивость намерений не показалась странной. Люди есть люди: сказав категоричнейшее «нет, никогда», сто раз поклявшись в этом своем гордом отказе, они тем не менее через минуту говорят: «Да, да, да, я согласен».
Коллекционер позвонил в галерею в девять утра. Белогуров терпеливо слушал его старческий кашель. Суть последующей беседы сводилась к тому, что «я, Ванечка, вчера вечером после вашего ухода долго думал, заново смотрел эту вещь. Григорьев великолепен и оригинален во всем, конечно, но… Даже если я завещаю альбом вместе со всем моим собранием музею, в силу целого ряда объективных причин — из-за своего содержания вещь эта вряд ли будет выставлена в основной экспозиции, а скорей всего попадет в запасники. А я бы не хотел, чтобы вещь, столь для меня дорогая, пылилась вдали от глаз поклонников творчества Григорьева. Ну, вы понимаете меня, Ванечка, в моем возрасте трудно решиться с чем-то расстаться, однако… Вы сказали, возможно… Одним словом… Я, конечно, еще окончательно ничего не решил, новы предложили сами.., предложили мне встретиться с покупателями у вас и обсудить не спеша…»
