Крыть было нечем, тем более что в камеру к блатным Гришу посадили, как раз таки имея в виду упомянутые выше посягательства. Когда вокруг тебя, как волки, кружат матерые урканы, приглядываясь к твоей одежде и даже золотым зубам, можно запросто сочинить и не такое, особенно если ты – человек творческий и не обделен фантазией. Гриша Пикассо как раз и был именно таким человеком, и, побившись с ним часок, дознаватель устало махнул рукой и подписал ему пропуск на волю.
На том бы все и закончилось, если бы дознаватель, мытаривший Гришу Пикассо в Матросской Тишине, не оказался человеком образованным и где-то даже культурным. История о полотне Тулуз-Лотрека, стараниями грабителей превратившемся из вполне заурядной культурной ценности в раскрученный туристический объект, по чистой случайности была ему известна. Известна ему была и репутация Гриши Пикассо, о котором никто и никогда не говорил как о талантливом сказочнике, но который зато слыл мастером, способным сделать копию, которую сам автор не отличит от оригинала. Если бы кто-то и впрямь замыслил дело, общие наметки которого Гриша пересказал сокамерникам, первым долгом этот кто-то постарался бы заполучить в свою команду Гришу Пикассо.
Короче говоря, Гришина байка крепко засела у дознавателя в голове, и он принялся ходить с этой байкой по начальству. Начальство, как водится, ничего не хотело слышать. Разговоры о профилактике правонарушений хороши на совещаниях; еще лучше они звучат на торжественных собраниях, транслируемых по телевидению, когда гремят фанфары, вручаются цветы и юбилейные медали и одетые в милицейскую форму устаревшего образца народные артисты читают со сцены прочувствованные монологи от лица сельского участкового. И потом, при чем тут профилактика? Музеи у нас, слава богу, охраняются вполне профессионально, а какая еще нужна профилактика? Что тут профилактировать? Кого ловить, где доказательства, что кто-то намеревается совершить преступление?
Стараниями упорного дознавателя Гришин рассказ превратился во что-то вроде анекдота, который служил приятным дополнением к передаваемому шепотом анекдоту о знаменитом "оригинале" "Девятого вала", что до сих пор висел у замминистра внутренних дел – правда, уже не дома, а на даче. В течение какого-нибудь месяца этот анекдот обошел уголовный розыск, прокуратуру, управление по борьбе с экономической преступностью, прошелестел легким сквознячком по коридорам Министерства культуры, заглянул на Лубянку и где-то с неделю циркулировал в кулуарах Думы. Повсюду эта история рассказывалась именно как анекдот, и неизменно кто-нибудь из слушателей, дослушав до конца, глубокомысленно и притом с искренней убежденностью произносил: "А что? Наши могут! Наши еще и не такое могут! Это, господа, надо бы расследовать".
Но каким образом расследовать "это", никто не знал, поскольку никто не мог с уверенностью утверждать, что "это" на самом деле существует.
И все же в думском комитете по делам культуры отыскался человек, который нашел время заинтересоваться этим делом всерьез – ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы обсудить проблему с руководством Лубянки. Руководство, как водится, пожало плечами и развело руками, однако не стало отказывать депутату Государственной думы и тихонько свалило всю эту историю на Федора Филипповича, который совсем недавно был назначен руководителем особой группы, занимающейся как раз такими делами. Федор Филиппович не удивился, поскольку уже слышал этот анекдот и догадывался, что рано или поздно именно ему придется проверять, насколько рассказ далек от действительности. Еще меньше удивился Глеб Сиверов, который вообще не ждал от своей новой работы ничего, кроме сплошных неприятностей.
Однако другой работы у них обоих не предвиделось. Поэтому, посовещавшись, они решили все-таки проверить рассказанную Гришей Пикассо историю на прочность. Для начала, не мудрствуя лукаво, было решено пойти самым простым путем: обратиться непосредственно к Грише и попытаться склонить его к сотрудничеству. А почему бы и нет? Он был художник, и художник неплохой, а не какой-нибудь вандал, готовый за деньги сдать в лом цветных металлов даже Медного Всадника. Он мог сколько угодно обижаться на милицию, которая и впрямь обошлась с ним довольно грубо. Но в то же время замысла похитителей Гриша Пикассо не одобрял и, если подойти к нему не в лоб, с угрозами, а умеючи, с интеллигентным разговором о судьбах российской культуры, мог – наверняка мог! – рассказать генералу Потапчуку больше, чем соседям по нарам.
Выяснить адрес оказалось делом пяти минут, и, как только это было сделано, Федор Филиппович лично отправился к Грише Пикассо с неофициальным визитом. Он рассчитывал, что двое умных, пожилых, опытных и интеллигентных людей без особого труда найдут общий язык. Увы, генерал ошибся в своих расчетах. Гриша Пикассо, он же Григорий Иннокентьевич Литус, был, разумеется, умным, пожилым, опытным и интеллигентным человеком; помимо этого, он обладал целым букетом положительных и даже превосходных качеств, однако... Словом, к тому моменту, как Федор Филиппович позвонил в дверь Гришиной квартиры, тот уже целую неделю числился умным, пожилым и интеллигентным покойником.
Эта неприятность случилась с Гришей, когда он возвращался домой из булочной. Булочная располагалась в соседнем доме, поэтому Григорий Иннокентьевич всегда ходил туда пешком, а не ездил на своем "БМВ", что было бы, согласитесь, немного комично. И вот, когда он проходил под аркой, что вела во двор, помахивая старомодной авоськой с батоном и половинкой "бородинского", навстречу ему с диким ревом выскочил потрепанный автомобиль марки "ВАЗ-21011" белого цвета. На глазах у полдюжины свидетелей (старушек, которые сплетничали на скамеечке у подъезда и знали всех и вся во дворе) машина сбила Гришу Пикассо с ног и скрылась в неизвестном направлении. Когда к нему подбежали, Гриша был уже мертв.
Судмедэкспертиза установила, что наезд послужил лишь косвенной причиной смерти. Из телесных повреждений на дряблом Гришином теле обнаружилась только приличная ссадина в районе бедра, а умер он от сердечного приступа. Машину, которая его сбила, нашли через несколько часов в трех кварталах от Гришиного дома – она стояла с понурым и заброшенным видом, упираясь разбитым передком в покосившийся фонарный столб. К тому моменту уже было известно, что машина вторые сутки числится в угоне; принимая во внимание ее нынешнее состояние, можно было сделать вывод, что Гришу сбил какой-нибудь несовершеннолетний наркоман, которому взбрело на ум прокатиться на чужом автомобиле.
Организацией похорон занимался Гришин адвокат, по совместительству являвшийся его единственным другом. На кладбище, помимо четверых подвыпивших землекопов, присутствовала прилетевшая из Израиля тридцатисемилетняя Гришина дочь – толстая, некрасивая и до крайности раздраженная содержанием отцовского завещания, ради которого, собственно, и проделала столь дальний путь. Гриша оставил дочери тысячу долларов – для оплаты телефонных счетов и почтовых расходов, как было прямо указано в завещании, – а все остальное, до последней пуговицы, завещал музеям Москвы и Петербурга. Учитывая размеры Гришиного состояния, раздражение его дочери можно было понять. Подумаешь, десять лет не звонила и не писала этому старому мошеннику, так разве же это причина лишать родную дочь наследства?
