Правда, Игорька тут же пришлось отпустить, потому что от него разило, как от молотобойца после полной рабочей смены. Да и вообще, выглядел он неважнецки: бледный, несмотря на загар, заметно похудевший, с мешками под провалившимися, какими-то нездоровыми глазами.
– Что это с тобой, братец? – спросил Анатолий Владимирович, старательно выговаривая слова с легким заграничным акцентом – неважно, с каким именно. – Выглядишь так, что краше в гроб кладут.
– А, – вяло махнул потной ладонью Игорек, – жара достала. Да еще, как на грех, просквозило где-то. На улице без малого сорок градусов, а я, блин, простудился.
– Летняя простуда самая злая, – с видом знатока изрек Гальцев. – Ничего, старик. Не было бы хуже, а это мы как-нибудь переживем, верно?
– А то! Конечно, переживем, – солгал Игорь Чебышев.
Они пошли через терминал к выходу, беседуя о погоде. Какая погода в Москве, было видно невооруженным глазом и без дополнительных пояснений, поэтому Игорек сообщил лишь, что это чертово пекло держится уже третью неделю и что сердечников, астматиков и прочих слабосильных с улиц увозят пачками, так что "скорая помощь" совсем сбилась с ног. Гальцев в ответ подробно и обстоятельно поведал, какая погода в Австрии – переменная облачность, температура плюс двадцать два – двадцать четыре, давление умеренное, без осадков. Заодно он рассказал множество интересных, с его точки зрения, вещей, на которые Игорю Чебышеву было глубоко плевать. Австрия его не интересовала – его интересовали австрийские денежки. А когда по счетам будет уплачено, Австрия вместе со всем своим населением, Альпами, зальцбургами, венами и прочими достопримечательностями может, если ей так захочется, проваливаться в тартарары – Игорь Чебышев о ней не заплачет, не вспомнит даже, что была когда-то на карте такая страна – Австрия...
Но перебивать Гальцева Игорь, конечно же, не стал. Этот придурок был вроде токующего глухаря – пока говорил, ничего вокруг не видел, не слышал и не замечал. А ничего другого от него в данный момент и не требовалось. Требовалось, чтобы он, ничего не заподозрив, пересек стоянку и сел в машину Буры. И все.
– Ты картину-то пристроил? – спросил он, дождавшись короткой паузы в потоке словесного поноса, извергаемом на него стосковавшимся по родной речи Гальцевым.
Спрашивать было необязательно, потому что, не пристроив картину, Гальцев бы не вернулся в Москву. Кроме того, он подробно доложил обо всем по телефону во время их последнего разговора. Но Чебышев все-таки решил спросить, уточнить – словом, убедиться, что все действительно тип-топ. Потому что потом спрашивать будет не у кого.
– Обижаешь, старик! – жизнерадостно воскликнул Гальцев. – Майн либер готт! Все в полном ажуре, я же тебе говорил. Счета в швейцарском банке уже открыты, покупатели сгорают от нетерпения. Как только прибудет первый пробный образец, деньги сразу же будут переведены. Слушай, – сказал он, – какие мы все-таки молодцы! А? Скажешь, нет?
– Молодцы, молодцы, – кисло поддакнул Чебышев.
Они вышли из прохладного терминала под палящие солнечные лучи и не спеша двинулись к автомобильной стоянке.
– Такое дело провернули! – продолжал Гальцев. – Такое, что никому и во сне не снилось! Давай в следующий раз Царь-пушку умыкнем, а? Втюхаем ее какому-нибудь итальяшке, а он поставит ее у себя на лужайке и будет каждое утро суконкой начищать, чтоб блестела... А?
– Не вопрос, – через силу пошутил Игорь. – Только давай сначала с этим дельцем закруглимся.
– Так я же не спорю! – воскликнул Гальцев. – Работать, чтобы жить, а не жить ради работы... Надо отдохнуть, развеяться, дать серому веществу восстановиться...
– Нервные клетки не восстанавливаются, – зачем-то сказал Игорь.
– Либер готт! Ты отстал от жизни, старик! Восстанавливаются! Еще как восстанавливаются! Ученые установили это уже лет десять назад, если не раньше. И...
Гальцев осекся и стал как вкопанный, увидев впереди, на стоянке, потрепанный темно-синий "опель" и Буру, который лениво курил, прислонившись поджарым задом к пыльному багажнику.
– А этот здесь зачем?
Гальцев сильно недолюбливал Буру. Пожалуй, не столько недолюбливал, сколько побаивался, и тут Игорь Чебышев его понимал: Бура был из тех людей, кто вызывает у всех, кто с ним знаком, примерно одинаковые чувства. Ну, может быть, за исключением точно таких же отморозков, как он сам...
– Для безопасности, – ляпнул Игорь первое, что пришло в голову.
А что еще он мог сказать? Что Бура приехал встречать Толю Гальцева потому, что соскучился?
– Для какой еще безопасности? – немедленно всполошился Гальцев, и Игорь понял, что допустил ошибку. – Что случилось?!
У него сделался такой вид, словно он собирался немедленно рвануть обратно в терминал, локтями проложить себе дорогу к кассе и схватить билет на первый попавшийся рейс – неважно куда, лишь бы поскорее и подальше от Москвы. Ему наверняка мерещились всякие ужасы вроде бандитского наезда на их компанию – иначе зачем, для какой такой безопасности мог понадобиться костолом Бура? Игорь подумал, что, что бы там сейчас ни мерещилось этому трусливому ублюдку, того, что творилось здесь, в Москве, он просто не мог себе вообразить. Еще он подумал, что дело они провернули крупное, а вот людей в нем пришлось задействовать мелких, никудышных – не людей, а людишек. Третий сорт, отстой, муть, болтающаяся на дне хрустальной чаши большого искусства...
О том, что сам он относится к той же категории, Игорь Чебышев думать не стал, потому что эта мысль могла завести его слишком далеко.
– Ну, чего всполошился? – спросил он с оттенком снисходительной насмешки. Всколыхнувшееся в душе раздражение против этого самодовольного болвана помогло ему справиться с волнением, взять себя в руки, и голос его зазвучал вполне непринужденно. – Для обыкновенной безопасности. Ты же у нас важная птица, чрезвычайный и полномочный посол, можно сказать. А я сегодня вдетый, понял? Пришлось вмазать с одним клиентом, чтоб был посговорчивей. А тут тебя встречать... Сам понимаешь, нам сейчас только заморочек с ментами не хватает. Я уж не говорю об аварии... Вот и пришлось взять с собой этого урода. Ну что делать, если под рукой больше никого не оказалось? Я его сам не перевариваю, так ведь нам с ним детей не крестить, а дело, согласись, все-таки важнее.
– В Европе до захода солнца пить не принято, – наставительно сказал Гальцев, успокаиваясь прямо на глазах. – И это, между прочим, правильно.
– А, брось, – дружески хлопая его по плечу и ненавязчиво увлекая к машине, сказал Игорь. – Принято, не принято... Ситуации бывают разные, в том числе и в Европе. Торговать крадеными картинами тоже вроде не самый хороший тон. Или я ошибаюсь?
– Да ну тебя, – обиженно проворчал Гальцев и двинулся наконец к машине.
– Здорово, путешественник, – миролюбиво прохрипел ему Бура, отрывая зад от багажника. На пыльном багажнике осталось полукруглое пятно. – Ишь разъелся на заграничных харчах!
