Животных они кормили изо дня в день в одни и те же часы, но в остальном поменяли местами ночь и день. С утра до вечера лежали в постели, когда темнело, завтракали, гуляли в лесу при свете луны. В три часа ночи смотрели “Мистера Счастливчика” с Кэри Грантом. Лениво нежась на солнцепеке, качались в весельной лодке на пруду, ловили рыбу, читали Джона Донна, Уильяма Блейка. Лежали в сырой траве, глядя на кур, беседуя о своем детстве, о своих детях. Видели, как Нолан Райан
[156] провел матч всухую, ночевали в спальных мешках у озера, до которого добирались несколько часов через подлесок. Занимались любовью в ванне на ножках в виде когтистых лап, в лодке, в лесу, но чаще всего в мерцающем зеленом сумраке веранды во время дождя.
Что такое любовь? – спрашивала себя Мария, глядя на него, спящего, на его чеканный профиль. Что помешает нам двоим сделать это – полюбить?
Они оба признались, как редко разговаривают с кем бы то ни было, сами над собой посмеялись: а теперь сколько всего они вдруг имеют сказать, говорят наперебой; это да, но… Бывало трудновато, когда он говорил о своей новой книге или упоминал о Хайдеггере и Витгенштейне, Деррида, Хомском и других, чьи имена ей были совершенно незнакомы.
– Прости. Я поэт. Я имею дело с конкретными вещами. В абстрактных я – ни бум-бум. У меня просто нет базовых знаний для того, чтобы обсуждать с тобой такие вещи.
Диксон раскипятился:
– Вот дьявольщина, как же ты тогда перевела ту мою книжку? Я же знаю, перевела ты ее хорошо, судя по откликам читателей. Разрази тебя гром, ты ее вообще прочитала?
– Да, я ее хорошо перевела. Не исказила ни слова. Кто-то другой тоже мог бы безупречно перевести мои стихи, но все равно посчитать их дневниковыми и банальными. Я не… не уловила… философский подтекст книги.
– Раз так, ты тут со мной комедию ломаешь. Мои книги – это все, что я есть. Нам нет смысла вообще ни о чем разговаривать.
Мария почувствовала было обиду и гнев: ну и ладно, хочет уйти – пусть уходит. Но пошла за ним, села рядом с ним на ступеньку на крыльце:
– Смысл есть. И я мало-помалу узнаю, что ты за человек.
Тогда Диксон обнял ее, поцеловал как-то робко.
Студентом он жил в небольшом домике в лесу: между домиком и фермой – несколько акров. А на ферме жил один старик, и Диксон выполнял его поручения, возил ему из города продукты и прочее, что требовалось. Старик завещал Диксону дом и участок в десять акров, а остальные земли – штату, под орнитологический заказник. На следующее утро они отправились к домику, где Диксон жил когда-то.
– Воду и то приходилось таскать издали, – сказал он. – Лучшее время в моей жизни.
Деревянный домик стоял в тополевой роще среди тополей. К нему не вела ни одна тропинка, в зарослях кустарникового дуба и мескита, казалось, вообще невозможно приметить дорогу. Когда они подошли близко, Диксон вскрикнул, словно от боли.
Кто-то – должно быть, подростки – изрешетил пулями все окна домика, изрубил все внутри топорами, исписал голые стены похабщиной. Не укладывалось в голове, что ради этих проделок кто-то забрался так далеко в леса. “Похоже на Окленд”, – сказала Мария. Диксон обжег ее взглядом, развернулся и пошел назад, лавируя между деревьями. Она не теряла его из виду, но угнаться не могла. Тишина была зловещая. Тут и там виднелись, поодиночке, исполинские быки браминской породы. Быки укрывались под деревьями. И каждый бык стоял недвижно, не мигая, бесстрастный, безмолвный.
На обратном пути в машине Диксон молчал. На ветровое стекло натыкались, щелкая, зеленые кузнечики.
– Мне очень жаль, что с твоим домом случилось такое, – сказала она. И, ничего не услышав в ответ, добавила: – Я тоже так себя веду, когда мне больно. Забиваюсь в подвал, как больная кошка.
Он не проронил ни слова. Когда они подъехали к ферме, он перегнулся, открыл ей дверцу. Двигатель работал.
– Съезжу за почтой. Я быстро. Может быть, почитаешь немного мою книгу.
Она знала, что под “книгой” он подразумевает сотни карточек, разложенные на столах. Почему он попросил ее заняться этим сейчас? Может, потому что не в силах разговаривать. Она сама иногда так делает. Хочется поделиться с кем-то своими чувствами, но говорить слишком трудно, и тогда она показывает ему стихи. Обычно люди не понимают, что она намерена этим сказать.
Чувствуя какую-то дурноту, она вошла в дом. Хорошо бы поселиться там, где дверей даже не прикрывают. Направилась было в гостиную Диксона, чтобы поставить музыку, но раздумала, пошла в комнату с карточками. Садилась на табурет, переставляла его от стола к столу, читая и перечитывая фразы на карточках.
– Тебе невдомек, что они вообще значат, верно? – Он вошел бесшумно, встал за спиной у нее, нагнувшейся над столом. Ни к одной карточке она и пальцем не притронулась.
Начал перекладывать их на столе, исступленно, точно играл в игру, где надо расставить цифры в правильном порядке. Мария ушла, встала на крыльце.
– Я просил тебя не ходить по этому полу в обуви.
– По какому полу? О чем ты говоришь?
– По белому полу.
– Я к той комнате и близко не подходила. Ты спятил.
– Не надо врать. Следы твои.
– Ой, извини. Я чуть было не вошла в нее. Сделала два шага, никак не больше.
– Вот именно. Два.
– Слава богу, утром я улетаю домой. А сейчас пойду-ка прогуляюсь.
Мария дошла по дорожке до пруда, села в зеленую лодку, оттолкнулась от берега. Посмеялась над собой, когда стрекозы напомнили ей полицейские вертолеты в Окленде.
Диксон, широко шагая, спустился по дорожке к пруду, добрался до лодки вброд, перевалился через борт. Поцеловал Марию, прижал к мокрому днищу лодки, вошел в нее. Это было как неистовое столкновение, лодка ходила вверх-вниз и кружилась на воде, пока наконец не причалила без помощи человека в камышах. Лежали, раскачиваясь под горячим солнцем. Мария задумалась, что породило такой всплеск страсти – банальная ярость или боль утраты. Почти всю ночь они занимались любовью без единого слова, на веранде под звуки дождя. Перед дождем услышали вой койота и кудахтанье кур, устроившихся на ночлег на кустах.
В аэропорт они ехали в молчании, мимо голубых люпинов и примул, растянувшихся на мили.
– Просто высади меня и езжай, – сказала она, – времени в обрез.
В Окленде Мария добралась до своего многоэтажного дома на такси. Поздороваться с охранником, заглянуть в почтовый ящик. В лифте – никого, на этажах тоже, как и обычно в дневные часы. Войдя в квартиру, поставила чемодан в прихожей, включила кондиционер. Сняла туфли – как и всякий, кто желал пройтись по ее ковру. Пошла в спальню, прилегла на кровать. На свою кровать.
Две девочки, лежа на животе, загорают на полотенцах с надписью “Гранд-отель Вильярика”. Песок черный, мелкий, вода в озере зеленая. Кроны сосен у озера – тоже зеленые, более насыщенного, приятного оттенка. Вулкан Вильярика белеет, возвышаясь над озером и деревьями, над отелем, над деревней Пукон. Клубы дыма поднимаются над пиком вулкана, растворяются в синеве безоблачного неба. Белые пляжные кабинки. Рыжий хохолок Герды, желтый надувной мяч, красные пояса huasos
[158], скачущих галопом между деревьев.
