На балу было чудесно. Перед танцами мы поужинали с друзьями с журналистского отделения, много смеялись. Была целая церемония: мне вручили корону, сложенную из газеты, и орхидею. Почему-то я с Джо еще никогда не танцевала. Это было чудесно… Танцевать с ним.
Мы договорились, что на следующий день увидимся с моими родителями у них в мотеле. Отец предложил посмотреть вместе с Джо матч “Роуз Боул” – это, мол, поможет растопить лед.
Какая я дура. Я же увидела, что без нас они уже начали пить мартини, но подумала: ничего, чуть-чуть размякнут. Джо был великолепен. Держался непринужденно, сердечно, открыто. А они сидели точно каменные.
Когда начался матч, папа немножко расслабился, они оба – он и Джо – смотрели матч с удовольствием. Мама и я сидели молча. Джо пьет только пиво, и от папиных мартини он совершенно раздухарился. Когда забивали гол, он вопил: “Зашибись!” или “A la verga!”
[171]. Несколько раз стукнул папу по плечу. Мама ежилась, пила, не говорила ни слова.
После матча Джо пригласил моих родителей на ужин в ресторан, но отец сказал: нет, лучше они с Джо сходят за китайской едой.
Пока они ходили, мама мне расписывала, каким позором стала для них моя аморальность, как ей все это отвратительно.
Кончита, я помню, что мы с тобой поклялись рассказать друг дружке про секс, про свой первый раз. Писать об этом трудно. Хорошо то, что секс происходит только между двоими, невозможно еще больше обнажиться, еще больше сблизиться. И каждый раз он другой и неожиданный. Иногда мы все время хохочем. Иногда слезы на глаза наворачиваются.
В моей жизни никогда не происходило ничего, что было бы важнее секса. Я не могла понять, что такое говорит моя мать, почему она называет меня грязной.
О чем разговаривали Джо и папа, одному Богу известно. Оба вернулись бледные. Насколько я поняла, мой отец говорил что-то про “изнасилование по статутному праву”, а Джо сказал, что завтра же женится на мне, – сказал то, что для моих родителей страшней всего на свете.
Мы поели, и Джо сказал:
– Ну что ж, все мы очень устали. Мне пора. Лу, ты идешь?
– Нет, она остается здесь, – сказал отец.
Я вся закаменела.
– Я иду с Джо, – сказала я. – Утром увидимся.
Сейчас я пишу тебе это письмо в общежитии. Здесь до ужаса тихо. Почти все девушки уехали на Рождество домой.
Пока Джо вез меня до общежития, он вообще ничего не говорил – только кратко пересказал слова моего отца. У меня тоже не было сил разговаривать. Когда мы поцеловались на прощанье, я почувствовала, что у меня вот-вот разорвется сердце.
* * *
Дорогая Кончита!
Родители забирают меня из университета в конце семестра. Они будут дожидаться меня в Нью-Йорке. Я туда приеду, а потом мы поживем в Европе, пока не начнется осенний семестр.
Я взяла такси и приехала к Джо. Мы собирались на пик Сандиа, чтобы там поговорить, сели в его машину. Даже не знаю, что я рассчитывала от него услышать, даже не знаю, чего хотелось мне.
Я надеялась: он скажет, что будет меня дожидаться, что, когда я вернусь, он все равно будет ждать меня здесь. Но он сказал: если я люблю его по-настоящему, то выйду за него замуж немедля. Я ответила, что ему нужно сначала окончить университет, что работа у него внештатная. О главной правде я умолчала – а правда в том, что я не хочу бросать учебу. Я хочу изучать Шекспира, поэтов-романтиков. Он сказал, что мы можем пожить у его отца, пока не подкопим денег. Мы переезжали Рио-Гранде по мосту, когда я сказала, что пока не хочу замуж.
– Ты еще долго не поймешь, чем ты сейчас пробрасываешься.
Я сказала, что знаю, что между нами было – оно же никуда не денется, когда я вернусь сюда.
– Оно будет, но тебя не будет. Нет, ты пойдешь по жизни дальше, заведешь какие-то “отношения”, выйдешь за какого-нибудь пустозвона.
Он открыл дверцу, вытолкал меня из машины на мосту над Рио-Гранде, прямо на ходу. И уехал. Я пошла в общежитие, пешком через весь город. Все время думала, что вот-вот он нагонит меня на машине, но нет… он так и не появился.
Как глупо плакать
Уединение – понятие англосаксонской культуры. Если в Мехико ты едешь в совершенно пустом автобусе, а потом входит еще один пассажир (или пассажирка), он/она не просто сядет рядом с тобой, но и привалится к твоему плечу.
Пока мои сыновья жили дома, они заходили в мою комнату в основном по какому-то конкретному поводу. “Не видела мои носки?” “Что у нас на ужин?” Даже теперь, когда наяривает домофон, все не просто так – “Привет, ма! Пойдем на бейсбол? «Окленд атлетикс» играют” или “Можешь посидеть сегодня с ребенком?” Но в Мехико дочери моей сестры готовы подняться на три этажа по лестнице и пройти через три тамбура только потому, что я приехала. Чтобы прижаться к моему плечу или спросить “Quй onda?”
[172]
Их мать Салли крепко спит. Приняла обезболивающие и одну таблетку снотворного. Не слышит, как я на соседней кровати покашливаю и переворачиваю страницы. Ее пятнадцатилетний сын Тино, придя домой, целует меня в щеку, идет к кровати Салли и ложится рядом с ней, берет ее за руку. Целует ее на сон грядущий, а потом уходит в свою комнату.
У Мерседес и Виктории квартира на другом конце города, но каждый вечер они заглядывают к Салли, хотя она не просыпается. Виктория разглаживает морщины на лбу Салли, поправляет подушки и одеяла, рисует фломастером звездочку на ее лысой голове. Салли стонет во сне, морщит лоб. “Лежи спокойно, Amor”
[173], – говорит Виктория. В пятом часу утра приходит Мерседес, чтобы пожелать маме доброй ночи. Она художник по декорациям в кино. Работает день и ночь, когда работа есть. Она тоже ложится под бок Салли, поет ей песенки, целует ее в голову. Замечает звездочку, смеется. “Тут была Виктория! Tнa
[174], ты спишь?” – “Sн”. – “Oye!
[175] Пойдем покурим”. Мы идем на кухню. Мерседес усталая, чумазая. Заглядывает в холодильник, долго стоит перед ним, смотрит, потом вздыхает, захлопывает дверцу. Мы курим, съедаем одно яблоко на двоих, сидя вдвоем на единственном стуле. Она всем довольна. Фильм, который они сейчас снимают, отличный, режиссер – самый лучший. Работа у нее идет успешно. “Они со мной уважительно обращаются, как с мужчиной! Каппелини хочет работать со мной на своем следующем фильме!”
Утром идем втроем – Салли, Тино и я – пить кофе в “Ла Вегу”. Тино, прихватив свой капучино, переходит от столика к столику: разговаривает с друзьями, флиртует с девушками. Маурисио, шофер, ждет на улице – он должен отвезти Тино в школу. Мы с Салли говорим, говорим, говорим – никак не можем наговориться с тех пор, как три дня назад я прилетела из Калифорнии. Салли в кудрявом каштановом парике, в зеленом платье, подчеркивающем ее нефритовые глаза. Все смотрят на нее зачарованно. Салли ходит в это кафе двадцать пять лет. Все знают, что она при смерти, но сейчас она выглядит красивой и счастливой как никогда.
