– Что вы делаете? Она уже родилась!
– Сейчас придет врач. Вам требуется эпизиотомия, – меня привязали за руки к койке.
– Где мой ребенок? Где она?
Медсестра вышла. Я была привязана ремнями к боковинам койки. Вошел врач.
– Прошу вас, развяжите меня.
Он меня развязал и был так участлив, что я перепугалась.
– В чем дело?
– Она родилась слишком рано, – сказал он, – весила всего пару фунтов. Она не выжила. Примите мои соболезнования.
Он погладил меня по руке, неуклюже, словно по подушке. Заглянул в мою медицинскую карту:
– Это ваш домашний телефон? Позвонить вашему мужу?
– Не надо, – сказала я. – Дома никого нет.
Молчание
Я с самого начала держалась тихо: жила я в горных шахтерских городках и слишком часто переезжала – ни с кем не успевала подружиться. Находила себе какое-нибудь дерево, какую-нибудь комнату на старом заброшенном комбинате, усаживалась и молчала.
Моя мать все время то читала, то спала, а я разговаривала в основном с отцом. Начинала болтать без умолку, едва папа возвращался домой либо если он вел меня высоко в горы или глубоко в темные штреки.
А потом он уплыл за океан, а мы оказались в Техасе, в городе Эль-Пасо, где я пошла в школу Вилас. Меня определили в третий класс. Читала я хорошо, но не знала даже сложения. Мою горбатую спину сжимал тяжелый корсет. Я была долговязая, но все еще как дитя малое. В этом большом городе я была подменышем, словно меня горные козы воспитывали в лесу. Я все время мочилась в трусы, оставляла на стульях лужи, пока не отказалась вообще ходить в школу или даже разговаривать с директором.
Мамина бывшая учительница добилась для меня стипендии в школе для избранных – Рэдфордской школе для девочек, куда надо было ехать на двух автобусах через весь Эль-Пасо. Все мои вышеперечисленные проблемы никуда не делись, а вдобавок оказалось, что я одета, как оборванка. Живу я в трущобах, а с волосами у меня что-то совершенно неприемлемое.
Об этой школе я рассказываю редко. Нет, я спокойно могу рассказывать в компании об ужасных вещах, но только если могу показать их со смешной стороны. А в Рэдфордской школе было не до смеха. Однажды на перемене я стала пить из садового шланга, а учительница вырвала его из моих рук, сказала, что я неотесанная особа.
Но библиотека! Каждый день мы проводили в ней целый час, нам разрешалось заглядывать в любую книгу, в каждую книгу, сидеть и читать или перебирать карточки в каталоге. Когда оставалось пятнадцать минут, библиотекарша предупреждала нас, чтобы мы успели взять книги на дом. Библиотекарша была… только не смейтесь… сама учтивость. Не просто тихая, но и милая. Говорила тебе: “Вот отдел биографий”, а потом объясняла, что такое биография.
– Вот справочная литература. Если ты что-то захочешь узнать, просто спроси меня, и мы найдем ответ в книге.
Как чудесно было это слышать. Я ей поверила.
Потом у мисс Брик украли сумочку – утащили из-под стола. Она сказала, что, должно быть, это я взяла. Меня отправили в кабинет Люсинды де Лефтвитч Темплин. Люсинда-де сказала: ей, мол, известно, что я не из такой привилегированной семьи, как большинство ее девочек, и, наверно, иногда мне из-за этого бывает нелегко. Она все понимает, говорила она, но на самом деле она хотела спросить: “Где сумочка?”
Я ушла. Даже не вернулась к своему шкафчику, чтобы взять деньги на автобус и коробку с ланчем. Шла пешком через весь город, длинной дорогой, шла весь день, длинный день. Мать встретила меня на крыльце, держа в руке прут. Ей позвонили и сказали, что я украла сумочку, а потом сбежала. Она даже не спросила меня, правда ли это. “Малолетняя воровка, унизила меня”, – свист прута, “испорченная, неблагодарная”, свист. На следующий день Люсинда-де позвонила сообщить, что сумочку украл уборщик. Но моя мать даже не извинилась передо мной. А только сказала: “Сука” – уже после того, как повесила трубку.
Вот так я оказалась в школе Святого Иосифа и очень ее полюбила. Но и здесь дети меня возненавидели, по всем вышеперечисленным причинам, но теперь – еще сильнее и по дополнительным причинам: например, за то, что сестра Цецилия всегда вызывала меня на уроках и я получала звездочки и карточки со святыми – “Подлиза! Подлиза!” – пока не перестала поднимать руку.
Дядя Джон свалил в Накодочес, оставив меня одну с матерью и дедушкой. Дядя Джон всегда ел вместе со мной – либо пил, пока я ела. Он разговаривал со мной, а я помогала ему чинить мебель, он водил меня в кино, давал подержать свой мерзкий стеклянный глаз. Без дяди Джона стало совсем худо. Дедушка и Мейми (моя бабушка) весь день работали в его зубоврачебном кабинете, а потом, когда они приходили домой, Мейми нянчилась с моей маленькой сестренкой: берегла ее как зеницу ока, всегда держала при себе на кухне или в своей спальне. Матери дома не было: она ходила помогать в военный госпиталь или играла в бридж. Дедушка уходил в клуб “Ордена Лосей” или неизвестно куда. Без Джона в доме было жутковато и пусто, а мне приходилось прятаться от дедушки и мамы, когда он или она напивались. Дома плохо, в школе плохо.
Я решила больше не разговаривать. Наверно, решила: “Что зря пытаться?” И не разговаривала так долго, что однажды сестра Цецилия попыталась помолиться вместе со мной в школьной гардеробной. У нее были самые добрые намерения, и, читая молитву, она просто обняла меня из сострадания. Я запаниковала, оттолкнула ее, сбила с ног, и меня исключили.
Тогда-то я и познакомилась с Хоуп.
До каникул оставалось совсем недолго, и было решено: посижу дома, а осенью опять пойду в школу Вилас. Я по-прежнему молчала, даже когда мать выливала мне на голову целый графин чаю со льдом или когда щипала с вывертом так, чтобы получались звезды. У меня от запястий до плеч тянулись созвездия: Большая Медведица, Малая Медведица, Лира.
Я играла в мататенас на бетонированной террасе, а сама мечтала, что сирийская девочка из соседнего дома позовет меня к себе. Она играла на их бетонированной террасе. Она была малорослая, тощая, но казалась старушкой. Не взрослой, не зрелой, а девочкой и старушкой одновременно. Длинные блестящие черные волосы, свисающая на глаза челка. Чтобы взглянуть на что-то, она запрокидывала голову. Она была похожа на детеныша павиана. В хорошем смысле, подчеркиваю. Маленькое личико, огромные черные глаза. Все шестеро детей в семье Хаддад были как дистрофики, зато взрослые – громадные, весили двести или триста фунтов, не меньше.
Я знала: она тоже обращает на меня внимание, потому что, если я играла в “вишенки в корзинке”, она тоже начинала в это играть. Или в “падающие звезды”, вот только она никогда не роняла мататенас, ни одной, даже когда подбрасывала целую дюжину. Несколько недель наши мячики и мататенас отбивали красивый ритм: бом-бом – бэмс, бом-бом – бэмс, а потом она наконец-то подошла к забору. Наверно, она слышала, как мать на меня орет, потому что сказала:
– Не говоришь еще?
