– Он хочет вам сказать: если он увидит новые синяки, он позвонит в опеку. Опека может отобрать у вас ребенка. Но, может быть, в опеке просто решат, что вам надо с кем-то поговорить.
Я кивнула. Мне хотелось сказать ей, что мне правда надо с кем-то поговорить.
* * *
Мы были заняты по горло. Доктор Адейко и доктор Макги в отпуске, остальные хирурги завалены работой. На прием принесли сразу несколько цыганских детей, а это всегда значит, что приходит целое семейство: кузены, дядья, все-все-все. И тогда я смеюсь (вот только не вслух, потому что доктор Фриц не любит шуточек, требует соблюдать профессиональный кодекс). Дело вот в чем: входя в кабинет, доктор Фриц непременно здоровается с матерью или отцом пациента: “Доброе утро”. Если пришли оба родителя, он кивает обоим и говорит: “Доброе утро. Доброе утро”. А если приходит цыганское семейство, я помираю со смеху, когда доктор Фриц, протискиваясь сквозь всю эту толпу, говорит: “Доброе утро. Доброе утро. Доброе утро. Доброе утро. Доброе утро”, и так далее. Доктору Фрицу и доктору Уилсону часто приносят младенцев с гипоспадией: это когда у мальчика пенис с боковой дырочкой, иногда с несколькими дырочками, и писает он, как дождевалка. Это было у цыганенка по имени Рокки Стерео, но доктор Фриц его вылечил. На постоперационный осмотр заявилась вся семья – около дюжины взрослых и ватага детей, и все стали жать доктору руку: “Спасибо вам. Спасибо вам. Спасибо вам. Спасибо вам”. Еще хуже, чем его “Доброе утро!” Это было смешно и трогательно, и, когда они ушли, я хотела было что-то сказать, но доктор Фриц так на меня посмотрел! Он никогда ни с кем не обсуждает пациентов. У наших хирургов это вообще не принято. Только доктор Рук иногда что-то говорит, но очень редко.
Я даже не знаю, какой у Рейны был первоначальный диагноз. Теперь ей четырнадцать. Ее привозят мать, две сестры и брат. Толкают перед собой гигантскую коляску наподобие детской, которую смастерил отец. Сестрам – двенадцать и пятнадцать, мальчику – восемь, все дети красивые, деятельные, остроумные. Захожу. Родственники уже уложили ее на смотровой стол. Она лежит обнаженная. Если не обращать внимание на гастростому, через которую ее кормят, тело у Рейны бесподобное, гладкое, как атлас. Грудь выросла. Ее шикарные ярко-алые губы приоткрыты чуть-чуть, не видно, что у нее вместо зубов какие-то копыта. Глаза изумрудные, опушенные длинными черными ресницами. Сестры подстригли ее под панка, воткнули в нос рубиновую серьгу, нарисовали на ее бедре татуировку в виде бабочки. Элена делает ей педикюр, Тони укладывает ей руки за затылок. Он самый сильный, это он помогает мне держать ее за плечи, а ее сестры – за ноги. Но пока она возлежит на столе, похожая на “Олимпию” Мане, поразительно непорочная и обворожительная. Доктор Рук, совсем как я раньше, замирает, засмотревшись. Говорит:
– Боже мой, какая красивая! – И спрашивает: – Когда у нее была первая менструация?
А я и не заметила среди черных, как вороново крыло, мягких, как шелк, волос веревочку от “Тампакса”. Мать говорит, что первая началась только что. Говорит без иронии:
– Теперь она совсем большая.
Теперь она в опасности, думаю я.
– Ну хорошо, подержите ее, – говорит доктор Рук. Мать придерживает ее за талию, девочки – за ноги, мы с Тони – за руки. Она яростно сопротивляется, но доктор Рук все-таки вытаскивает старую гастростому и вставляет новую.
Все, на сегодня прием окончен. Делаю уборку, застилаю стол свежей бумагой. В смотровую заходит доктор Рук. Говорит:
– Как я благодарна судьбе за моего Николаса.
Я улыбаюсь, говорю:
– А я – за моего.
Она говорит о своем шестимесячном малыше, я – о своем шестилетнем внуке.
– Спокойной ночи, – говорим мы друг другу, и доктор Рук отправляется на дежурство в больницу.
Иду домой, делаю себе сэндвич, включаю бейсбол по телевизору. Дейв Стюарт подает, Нолан Райан отбивает. После десятой подачи звонит телефон. Доктор Фриц. Он в приемном отделении, просит меня приехать.
– Что такое случилось?
– Амелия. Помните ее? Тут некоторые владеют испанским, но я хочу, чтобы с ней поговорили вы.
Амелия сидела в ординаторской приемного отделения. Смотрела еще безучастнее, чем раньше: ей вкололи успокоительные. А ребенок? Доктор Фриц подвел меня к койке за ширмой.
Хесус мертв. Лежит со сломанной шеей. На руках – синяки. Скоро приедет полиция, но доктор Фриц хочет, чтобы я поговорила с Амелией первая, спокойно: может, мне удастся выведать, что случилось.
– Амелия? Вы меня помните?
– Sн. Cуmo no?
[274] Как поживаете? Можно мне его увидеть? Mijito? Хесуса?
– Погодите минуточку. Сначала расскажите мне, что случилось.
Она начала рассказывать, и постепенно мы поняли, что днем она ездила на автобусах, а ночевала в приюте для бездомных. Сегодня вечером, когда она пришла в приют, две молодые бабенки отняли у нее все деньги, которые она прятала за пазухой, в узелке, приколотом булавкой к одежде. Били ее руками и ногами, потом ушли. Заведующий приютом не знает испанского языка, он так и не понял, что она хотела ему сказать. Твердил ей, чтобы она вела себя потише, чтобы ребенок вел себя потише, прикладывал палец к губам: мол, не шумите, и чтоб ребенок не шумел. Ночью те женщины вернулись пьяные. В комнате было темно, другие женщины пытались заснуть, но Хесус все время плакал. У Амелии теперь вообще не осталось денег, она не знала, что делать. Не могла даже думать – голова не работала. Опять подошли те две. Одна ударила ее по лицу, другая схватила Хесуса, но Амелия его вырвала. Пришел старик с фонариком, и те женщины ушли в другой угол, улеглись. Хесус продолжал плакать.
– Я не могла придумать, что мне делать. Я его встряхнула, чтобы замолчал, чтобы я могла подумать, что мне делать.
Я взяла ее за руки: такие маленькие…
– Когда вы его встряхнули, он плакал?
– Да.
– А что случилось потом?
– Потом он перестал плакать.
– Амелия. Вы знаете, что Хесус умер?
– Да, я знаю. Lo sй.
И добавила, по-английски:
– Вот так фунт. Мне очень жаль.
502
502.
Вот что мне сегодня попалось в кроссворде в “Нью-Йорк таймс”. Первое по горизонтали. Элементарно. Это полицейский код, означает “Вождение в состоянии опьянения”. Вписываю: “ВСО”. Неправильно. А вот все, кто едет на работу поездом из Коннектикута, наверняка додумались вписать римские цифры. Меня ненадолго охватывает паника: как всегда, когда всплывают воспоминания из времен алкоголизма. Но после переезда в Боулдер я обучилась медитировать и глубоко дышать, это верный способ успокоиться.
