Нет, Зина, Зиночка, Зинаида Александровна, как раз этого ты, подруга моя милая, и не способна понять. Светлана Петровна вздохнула. А я тебе говорю — без мужчины в доме жить невозможно. Это начинаешь сознавать, когда твой мужчина — муж твой, с которым вы прожили более четверти века и создали дочь-красавицу, мертв. Убит. Отравлен. И мужчину в твоем доме, в твоей вдовьей жизни не заменят никакие игрушки, никакие куклы — сицилийские поделки, рыцари и прекрасные дамы. И рыцарские сказки ничего не прибавят и не убавят. Потому что все эти сказки — ложь и обман. Наркотик от одиночества, от вдовьей женской тоски.
Но с другой стороны…
Светлана Петровна уперлась ногами в землю, оттолкнулась — гамак плавно закачался. С другой стороны — все ведь как прежде стоит, существует незыблемо: дом, сосны, старые яблони. И она тоже существует — чувствует солнечный жар на лице, чувствует, как щекочет кожу ползущий по ноге муравей…
А как же другие живут? Некоторые и замуж-то не выходили. И детей не рожали, бесплодные смоквы. И спать-то толком с мужиком не спали — кончить по-настоящему ни разу не довелось. Вон ходили зимой с Нателлой и Зинкой на выставку картин в Третьяковку — так там ни одной пары не встретили, чтобы он и она, под ручку, а все одни лишь тетки, тетки сплошные: подруги, сестры, родственницы, приятельницы, сослуживицы. От двадцати пяти и до шестидесяти.
А на концерте Баскова — не та же картина? В зрительном зале ряд за рядом — сверху, снизу, в ложах — сплошные женские головки: с модными стрижками, аккуратными укладками — русые, каштановые, рыжие, бронзовые, черные, золотые, седые. Женщины, женщины, бабы… И пусть не врут, что у них у всех есть мужья и любовники, просто «они не любят эстраду», не любят искусство, потому и не ходят на выставки и концерты, не сопровождают. Пусть не врут, бедные, брошенные одиночки. Пусть не рассказывают сказок…
Так как же все-таки жить эти два самых трудных месяца после похорон? С чем жить? С ТЕМ ИЛИ С ЭТИМ?
С тем. И с этим тоже. Другого все равно ничего не остается. Другое — это в озеро, холодное Серебряное озеро, как в черный омут, с головой, с камнем на шее. А ведь этого не хочется. Нет, этого совсем не хочется.
Послышались шаги. Светлана Петровна открыла утомленные солнцем глаза — темная фигура на фоне ярко-зеленой листвы. Мастино-неаполитано, верный Вулкан, завидя чужака в саду, с трудом поднялся — он сильно ослаб, упорно отказываясь от пищи.
— Как же ты вошел? — спросила Светлана Петровна. — Я все ждала — ты позвонишь в калитку.
— А я через забор.
Перед Светланой Петровной стоял Василий Мамонтов. Она разглядывала его как в тот, самый первый раз их знакомства — мальчишка, совсем еще ребенок, через заборы сигает. Ему, наверное, кажется, что так он производит сильнее впечатление. Или это молодость его требует выхода, бешеная сила бродит в теле как закваска?
— Там же колючая проволока наверху. Ржавая.
— Ерунда.
Она смотрела на него — оцарапался все-таки, дурачок. На руке вон алая полоса.
— Быстро ты приехал, — сказала она. — Очень быстро.
— Вы же звонили, — он прислонился спиной к яблоневому стволу.
— У меня к тебе просьба, Вася, — Светлана Петровна смотрела теперь не на Мамонтова, а на пса, медленно ковылявшего к крыльцу.
— Все, что хотите. Вы же знаете.
— Я сама с этим не справлюсь. Не смогу. — Светлана Петровна вздохнула: — Помоги мне, пожалуйста, ладно?
Глава 14
НОЧЬ
Как это часто и бывает в мае, погода к ночи изменилась. С последним всполохом заката с востока донеслись первые гулкие раскаты грома. Засверкали молнии. Гроза приближалась медленно, нехотя. Огромная туча ползла, пожирая все на своем пути — пропали звезды, растворился в темноте месяц. Подуло холодным ветром с востока так, что с силой и грохотом захлопнулось распахнутое окно.
— Наверное, с градом гроза, — определила Марьяна. Они с Катей сидели на матрасе, укрывшись шерстяным пледом. Катя снова ночевала в Щеголеве: завтра предстоял напряженный день со многими следственными действиями, и мотаться домой в Москву, а затем в отдел из Москвы Кате не хотелось. Лень было мотаться. А у Марьяны было хорошо и уютно — ночник на полу рядом с матрасом мерцает золотистым светом. Тусклое зеркало в изголовье — а в нем вся комната. Потолок, если смотреть с матраса, с пола — высокий-высокий.
Полыхнула молния за окном. Катя ойкнула, бросила расчесывать волосы, выронила щетку и упала на подушки. Зажмурила глаза — она адски боялась грозы.
— У меня прабабушка при громе всегда крестилась и шептала: «Свят, свят, свят, господь Саваоф» и форточки — она их «фортки» называла — всегда закрывала: вдруг шаровая молния влетит, — сказала Марьяна. — А мне всегда хотелось увидеть шаровую молнию. На что она похожа?
— На сгусток света. — Катя приоткрыла один глаз, но тут снова полыхнуло. — Ой, мамочки!
— А отец всегда говорил мне: в городе везде громоотводы. — Марьяна вздохнула: — А помнишь…
— А помнишь… — Катя выпалила это одновременно с ней. Они посмотрели друг на друга, предполагая, что вспомнили-то одно и то же, то, что у обеих ассоциировалось с грозой.
— Помнишь, — Катя приподнялась на подушках, — как Максим твой купался в грозу в озере? Мы все в палатке на берегу прятались, а он бухнулся в воду и поплыл. Дождь стеной лил, и гремело так, что я думала — елки нам на голову рухнут. А он переплыл озеро, вернулся и букет колокольчиков тебе с того берега вручил. Мокренькие такие колокольчики… А Серега-то Мещерский захотел заплыв повторить. И у него на середине озера ногу свело, и Макс твой за ним поплыл, спасать. Вынес его на руках как куколку. Серега мне вместо колокольчиков горсть ряски протянул, а в ней лягушка — ква-а-а! Помнишь?
Марьяна молча погасила ночник. Комната на мгновение озарилась белой вспышкой. Бабахнуло над самой крышей, как из пушки.
— Не везет тому, кто сейчас по улице шляется. — Катя укуталась в плед до подбородка. — Плохо ему, правда?
— Спокойной ночи, — сказала Марьяна.
* * *
Игоря Лосева гроза застала в машине на шоссе в десяти километрах от Кольцевой дороги. Когда он подъехал к остановке автобуса, дождь уже лил как из ведра. Упругие струи барабанили в лобовое стекло бордовой лосевской «девятки». «Дворники» с напором не справлялись, и Игорь Лосев просто их отключил. Заглушил он и мотор.
Он посмотрел на наручные часы — половина двенадцатого. Как и было условлено — и он на месте. На этой долбаной остановке автобуса. Тоже мне ориентир!
И гроза, как назло, разгулялась, разухалась громовыми раскатами. Как раз грозу он и не учел, уславливаясь о встрече. Гроза очень даже могла помешать, потому что…
Игоря Лосева ослепили фары встречной машины — она вынырнула из пелены дождя как огромный черный ящик на колесах и, воя синей мигалкой, умчалась в темноту. Джип это был! Наверняка какой-нибудь расфуфыренный подлец джип «Чероки». Такому гробу с шипованной резиной и мокрый каток асфальт нипочем. Лосев завистливо вздохнул, окинул взглядом темную приборную панель своей «девятки». Ничего, дайте срок, господа, будет и у нас такая тачка. И мотоцикл красный сияющий будет — наизнанку вывернемся, а будет. Курочка, она ведь по зернышку клюет, умница. Где придется клюет, ничем не брезгует. А потом — хоп! Глядишь, и снесла яичко золотое. И тут одно из двух — хочешь яйца золотые иметь, тогда либо сам стань такой курочкой-несушкой, либо ближнего своего, дальнего своего сумей превратить в золотой яйцеклад. И тогда все будет тип-топ, все в ажуре будет, господа дорогие!
