– От кого защищать?
– Да от тебя в первую очередь. От таких вот мыслей про звонки в Москву – соблазнительных, выгодных. – Олеся Михайловна обняла мужа, прижала его к кровати упругой грудью. – Примчалась, сука, его защищать, а тебя шантажировать. Про какие документы она говорила, а? Это не Шерлинг ее, разиня, это она истинным доверенным лицом Шагарина была во всех делах. И ложилась под него по первому требованию.
– Ты ее всегда терпеть не могла.
– Ну вот, с этой сукой-шантажисткой навсегда и покончено.
Андрей Богданович приподнялся на локте. Заглянул в лицо жены.
– Она мертва, – произнес он, – но это был… несчастный случай. Ведь так?
Олеся Михайловна криво усмехнулась.
– Ты будешь звонить в Москву? – спросила она властно.
Лесюк не ответил, засопел.
– Не сопи. О подобной услуге в Москве не забудут. Прилетят, заберут. Мало ли кто его сдал? Может, это Шерлинг позвонил… Или Гиз – с него, сволочи хитрой, станется. Или эти его охранники, что с ним приперлись, – молодежь-то за деньги кого угодно сейчас продаст. Они вообще нам люди неизвестные, москали. – Олеся Михайловна нашептывала мужу вкрадчиво, настойчиво. – А какие перспективы такой звонок открывает – ты подумай, оцени. И для бизнеса, и вообще. Ну, что скажешь? Не права я?
– Ты, как всегда, права, – тихо отозвался Лесюк.
– Ну? И о чем тут раздумывать да сомневаться?
– Я думаю… Лесинька, знаешь, у меня из головы не идут эти его слова… «Туда тебе не скоро». Ведь не про кресло же министра Шагарин Мельгуненко говорил, про что-то другое. И кто такие «они»? Веришь, мне прямо как-то не по себе стало. И всем этим киевским гусакам тоже сильно не по себе – я видел.
– Ты что, издеваешься надо мной? – спросила Олеся Михайловна.
– Нет-нет, что ты. Я обдумаю твой совет. Это ведь обмозговать надо, нельзя звонить с бухты-барахты. Это еще несчастье с Лидкой, как назло…
– Это убийство, ты хочешь сказать? – Олеся Михайловна протянула руку и неожиданно погасила лампу. Возможно, затем, чтобы он не увидел выражения ее лица.
Он не ответил. В темноте они лежали рядом на широкой супружеской кровати. Потом Олеся Михайловна со вздохом прильнула к мужу. Он обнял ее – столько лет прожито вместе, порой некоторые важные вещи понятны и без слов, без ответов, без комментариев и объяснений.
– Расслабься, Дрюсичка, – шепнула она. И после долгой паузы спросила: – Давай?
– Я устал, – смущенно, виновато просипел Лесюк.
В последние годы он отвечал так все чаще. Годы, годы брали свое. Ну и, конечно, взвинченные нервы, взбудораженная совесть тоже.
Сестре Олеси Михайловны Злате тоже не спалось. Часы на камине в ее спальне пробили час, потом половину второго. А Злата Михайловна не смыкала глаз, ожидая Богдана. Он должен был прийти к ней. Он обещал. Он уже давным-давно вернулся. Злата еще когда слышала рев его мотоцикла. Ну где же он, где, где, где? Ау, любовь моя. Приди, не изводи, не мучай, не медли.
«Это любовь, – мурлыкала про себя Злата. – Пугачева все же классно поет, умеет, навострилась за столько-то лет на эстраде». Это любовь… «Позови меня с собой. Я приду сквозь злые ночи…» А тут лежишь на кровати одна, дура дурой! И какая, к черту, любовь?! Где? Просто мальчишке, племяннику, да-да, племяннику, что вырос и возмужал на твоих глазах, захотелось в свои двадцать пять поиграть с огнем, почувствовать себя окончательно взрослым. А тебе, его родной тете Моте, захотелось сбросить с плеч годков этак десять-двенадцать. Одним словом, партнерам обоюдно захотелось поразвлечься. А в результате совершенно непристойная картина: совращение малолетних. Раскованный, животный, совершенно отвязный секс в стиле Тинто Браса. Боже, как же с ним, с этим мальчишкой, хорошо! Как ни с кем никогда.
«Это любовь…» Неужели? Наверное? Злата вспомнила, как слышала эту песню – Пугачева «вживую» пела на «Золотом граммофоне», а они как раз были тогда все в Москве. И Богдан тоже приехал – матери и отцу сказал, что повидаться с ними. Злате Михайловне – тетке своей – что только ради нее. Из заграницы ради нее одной, ради любви. Да, это, это, это любовь…
Вздор! Злата села, прислушалась. Шаги за дверью? Нет. Показалось. А может быть, это охранники бродят по замку. Вздор! Кто сказал, что она в него влюблена? В этого недоросля? В самовлюбленного наглого щенка? Законченного эгоиста? Просто это каприз. Это возраст, если хотите. Иллюзия. Другие таскаются по женским клубам, присматривают там себе «пацанов-содержанок», голых, мускулистых, смуглых от автозагара. А тут родной племянничек. Обеспечен, независим, дерзок. Слишком уж дерзок и независим. Весь в свою мать. О, что будет, если Олеська узнает? А кто сказал, что она не знает? С ее-то чутьем? Вот муженек ее точно не догадывается ни о чем.
Госссссподи божжжже мой! Ну отчего же он не идет к ней? Ведь он обещал. Там, в Рыцарском зале, сказал – приду. Что ж так ноет сердце? Как это говорят? Полюбится сатана краше ясна сокола. Все вздор. И «это любовь» тоже вздор. Пусть себе Пугачиха поет. Она песнями на жизнь себе зарабатывает. А нам не надо зарабатывать, мы женщины свободные, все еще молодые, красивые. С такой внешностью и терзаться из-за родного племянника? Родного, ненаглядного… Ох, грех, грех мой! Руки у него сильные, и весь он крепкий, как железо. Желания совершенно дикие. Бешеный темперамент. Где еще найдешь себе такого горячего, сумасшедшего, бескорыстного…
Злата, не в силах более сдерживать себя, выскользнула из постели, накинула на голое, золотистое от загара тело коротенькое черное кимоно. Мерзавец. Нет, ну какой все же мерзавец! Уснул он там, что ли? Уснул, когда она просто изнемогает. Не спит. Горит вся. Может, у нее температура? Лихорадка?
Она вышла в коридор. Прикрыла за собой дверь спальни. Только бы никто ее не увидел. А то позора не оберешься – тетка крадется в комнату племянника. Мальчишки, который рос у нее на глазах, которому когда-то она покупала игрушки в магазине на Крещатике, которого брала на руки, когда он был вот такой махонький. А теперь он берет ее на руки. Кружит по комнате. Целует. Мерзкий обманщик. Изменщик.
Стоп. Злата замерла. Надо было пройти по залам. А свет там не горел. Как же все-таки темно в этих средневековых каменных мешках. Как они жили тут двести-триста лет назад? Ходили со смоляными факелами? Страшились темных углов. Шарахались от собственной тени, подозревая в ней…
Черт, наверное, лучше вернуться. Как темно. И дальше на лестнице тоже. Все-таки в отеле, в этом бывшем «доме варты», было бы жить лучше. Жаль, что там ремонт еще не закончен. Там было бы спокойнее. Там нет таких вот каменных душегубок, темных углов, лабиринтов лестниц. По крайней мере, там никого не убили, как здесь, в Верхнем замке. Тогда здесь произошло убийство и сейчас тоже. Надо же, Лидка-то Шерлинг…
Злата внезапно застыла посредине галереи с гулко бьющимся сердцем. Что это было? Вот только что за спиной? Она резко обернулась. Что там болтали эти местные про здешнего убийцу? Потрошитель птиц – так, кажется, они его здесь называют? В самый первый их приезд в замок им с Олесей Михайловной эту замшелую историю про графского сынка-маньяка выложил хранитель музея пан Соснора. Старый маразматик. Совсем из ума выжил. Но тогда они с сестрой решили, что это как раз то, что нужно для привлечения туристов. Этакий мрачный готический шлейф, могильный душок… Но отчего сейчас ей так не кажется – в этой тишине, хранящей память о только что услышанном, таком странном звуке? В этой темноте?
