Кое-кто почуял неладное раньше других. “Вы все в своем Париже с ума посходили, не иначе, – гневался Вольтер в письме к своему другу де Женонвилю в 1719 году. – Это же уму непостижимо…”56 Ирландский банкир и экономист Ричард Кантильон настолько уверился в итоговом провале Ло, что продал все и покинул столицу в начале августа 1719-го57. Сидевший в Лондоне Даниель Дефо удостаивал лишь легким презрением французов, которые “возвели прекрасный замок из воздуха”. Тем, кто хочет добиться чего-то в этой жизни, ерничал Дефо, надо лишь повторять за Джоном Ло:
Непременно вооружитесь мечом, убейте красавчика, а лучше двух, загремите в Ньюгейтскую тюрьму, выслушайте приговор, но не сидите там в ожидании виселицы, а сбегите [Обратите внимание на эти слова! – Прим, автора], если сможете, в какую-нибудь необычную страну, заделайтесь биржевым мошенником, сколотите что-нибудь Миссисипское, надуйте целый народ, и в конце вас ждет подлинное величие, но лишь в том случае, если вы удивительный везунчик…58
Ло удалось околдовать значительную часть парижских богачей. Он легко расставался с заработанными деньгами, предлагая обеспечить безбедную старость или оплатить прегрешения молодости, и быстро заслужил любовь праздного класса. В сентябре 1719 года крошечная улочка Кенкампуа частенько становилась местом столпотворения: там, в узком проходе между улицами Сен-Мартен и Сен-Дени, толкались желающие купить свежеотпечатанные акции Компании. Писарь из британского посольства свидетельствовал: с утра и до самого вечера на улице “толпятся принцы и принцессы, герцоги, герцогини и другие знатные люди – словом, все те, кто составляет гордость Франции. Они готовы продавать усадьбы и закладывать фамильные драгоценности, только бы не остаться без акций Миссисипи”59. В том году леди Мери Уортли Монтегю посетила Париж и была “чрезвычайно рада… встретить там мистера Ло, чистокровного англичанина (по крайней мере, британца-то точно), который относится к тамошним герцогам и дворянам как к грязи под своими ногами; те все сносят и прямо-таки источают уважение. Бедные, бедные!”60. Те безрассудные дни обогатили язык словом “миллионер”. (Миллионер, millionaire, равно как и предприниматель, entrepreneur, – французское изобретение.)
Доступ к государственным постам получали только католики, и уже 10 декабря Джон Ло впервые пришел на мессу. Ему было за что вознести хвалу Создателю. Через месяц на картину был нанесен последний штрих: Ло назначили министром финансов. К тому моменту шотландец ведал:
во-первых, сбором всех косвенных налогов;
во-вторых, государственным долгом Франции;
в-третьих, двадцатью шестью монетными дворами, где чеканились золотые и серебряные монеты;
в-четвертых, Луизианской колонией;
в-пятых, делами Миссисипской компании, облеченной монополией на импорт и продажу табака;
в-шестых, торговлей мехом с Канадой
и, наконец, в-седьмых, он заправлял всей французской торговлей с Африкой, Азией и Ост-Индией.
Уже как частному лицу Ло принадлежали:
знаменитый “Отель де Невер” на улице Ришелье (ныне в нем размещена часть собрания Национальной бибиотеки Франции);
дворец кардинала Мазарини, где располагалась и сама Компания;
более трети зданий на Вандомской площади (тогда площади Людовика Великого);
не менее двенадцати загородных поместий;
несколько плантаций в Луизиане и
акции Миссисипской компании стоимостью в 100 миллионов ливров61.
Людовик XIV говорил: “L’état, c’est moi” – “Государство – это я”. Джон Ло с не меньшим основанием мог бы сказать: “L’économie, c’est moi””– “Экономика – это я”.
Финал спектакля на рю Кенкампуа (1719). Гравюра из цикла “Великое помешательство”, увидевшая свет год спустя в Амстердаме.
Исправно посещая мессы, азартный игрок Джон Ло мог обмануть всех, но не самого себя. В марте 1719 года он побился об заклад с герцогом Бурбонским, что зима и весна обойдутся безо льда, и проиграл тысячу луидоров. В другой раз поставил 10 тысяч против одного, что знакомый не выкинет оговоренное число одновременно на шести костях (надо думать, тут Ло торжествовал: его друга могло выручить лишь одно из 46 656 равновероятных сочетаний). Главную свою ставку Ло сделал на собственную Систему. “И дня не проходит, – говорил в августе 1719 года встревоженный британский дипломат, – чтобы Ло не сообщал кому-нибудь о своем намерении вознести Францию на неизведанные прежде высоты, с которых она будет повелевать всей Европой; о том, что торгаши из Англии и Голландии останутся без денег, стоит ему щелкнуть пальцами; что так же легко он расправится с нашим Банком и со всей нашей Ост-Индской компанией”62. Ло не занимался пустой болтовней и поспорил с Томасом Питтом, графом Лондондерри и дядей будущего премьер-министра Уильяма Питта-младшего, что за год цена английских акций упадет. Играя на понижение, Ло обязался поставить акции Ост-Индской компании общим номиналом в 100 тысяч фунтов 25 августа 1720 года в обмен на 180 тысяч фунтов (то есть на 80 % выше номинала)63. В конце августа 1719-го они продавались по 194 фунта, так что Ло ожидал падения по меньшей мере на 14 фунтов.
Ло излучал уверенность в себе, но его конец был близок. Проявления “тревоги”, четвертой стадии жизни мыльного пузыря, стали очевидны даже раньше, чем он занял кресло министра финансов. Когда в декабре 1719-го акции Миссисипской компании устремились вниз – в середине месяца они шли по 7930 ливров за штуку, – Ло быстро соорудил для них подпорку, пообещав скупить у всех желающих их доли по 9 тысяч ливров, и открыл для этого специальное отделение в Королевском банке. Чтобы граждане не слишком путались, 22 февраля 1720 года было объявлено о поглощении Компанией Королевского банка. За умеренную плату в тысячу ливров Ло предлагал своим клиентам приобрести право выкупа (prime) доли в 10 тысяч ливров в течение ближайшего полугода (полная цена, таким образом, равнялась 11 тысячам – на 900 ливров больше рекордного значения в 10 100 ливров, достигнутого 8 января). Рынок умиротворился, и до середины января курс акций не опускался ниже 9 тысяч ливров (введение ценового “пола” в 9 тысяч оставило в дураках владельцев права выкупа по 10 тысяч, и щедрый Ло позволил им произвести обмен в расчете десять prime за одну акцию).
За пределами фондового рынка тем временем бушевала инфляция. Цены подскочили так, что в сентябре 1720-го жизнь в Париже обходилась вдвое дороже, чем за два года до того, причем в основном удорожание происходило в последние одиннадцать месяцев. А все потому, что Ло многократно увеличил количество банкнот в обращении. Вполне удовлетворявшие до того все нужды Франции золотые и серебряные монеты в ливровом эквиваленте составляли жалкую четверть от совокупного предложения денег в мае 1720 года (оно включало в себя не только банкноты, но и акции на руках у населения, которые в любую минуту можно было обменять на наличность)64. Снижение покупательной способности банкнот было не за горами, и люди стали переходить на оплату золотом и серебром. Абсолютист до мозга костей, Ло ответил принуждением. Банкноты стали единственным законным средством платежа. В силу вступил запрет на экспорт драгоценных металлов, производство и продажу изделий из серебра и золота. Постановление от 27 февраля 1720 года ставило вне закона любого, кто хранил монеты на сумму свыше 500 ливров. А власти получили право обыскивать подозрительные с их точки зрения дома. Вольтер полагал, что “более нечестного приказа история не знала”, и называл его “последним измышлением забывшегося в бреду тирана”65.
