— То есть? — Кравченко, казалось, не слушал, снова перечитывая письмо.
— Ну там сейчас никакого детского дома нет. Был, но давно. Его еще в семьдесят пятом расформировали.
— А кому же тогда Майя Тихоновна отвозила туда деньги? — удивился Мещерский.
— Да никому, наверное. Вернее, если и отвозила, да только не в Красково, куда-нибудь еще. Они обе перепутали. — Сидоров махнул рукой. — Да муть все, я же говорю.
Ну при чем это-то здесь?
— И все же постарайтесь узнать поточнее, — не сдавался Мещерский. — Я хорошо помню: разговор шел о деньгах. Правда, потом Зверева говорила, что сумма незначительная…
— Ладно, подвернется возможность, узнаем. Я, как видишь, мил друг, не в Москве в МУРе, а тут пока что сижу, — огрызнулся опер. — И что ты, Вадик, там все вычитываешь, а?
— Да вот смотрю: написано вполне связно, впечатляюще, — тот оторвался от текста. — Зверева очень четко запомнила и подробно изложила свой сон.
— Ну и?..
— Значит, в нем было что-то, что стоило запоминать.
Был какой-то важный для нее смысл. Но истолковать она его самостоятельно не могла. Серега, а Елена Александровна вообще-то занимается толкованием сновидений? — спросил Кравченко.
— Спроси что полегче, — поморщился Мещерский. — Бабуле моей восемьдесят лет. Другие в ее возрасте в куклы играть снова начинают. Она сны перетолковывает, гадает.
Хватит вам, ребята, — он неожиданно и резко выдернул письмо у приятеля. — Разве вы не видите, что мы уже готовы ухватиться за любую чушь, любой бред? Это же как расписаться в своем полнейшем бессилии! Неужели не ясно?
— Верни мне письмо, пожалуйста, — тихо попросил Кравченко и повернулся к Сидорову. — У Сереги нервы шалят. Нам здесь столько всего пережить пришлось. Я сам диву даюсь, как мы с катушек до сих пор не съехали. Ну да ладно, мы люди бывалые, скулить не будем. Нам за это денежки платят. Я вот о чем тебя, Шура, спросить хочу…
А как здоровье Натальи Алексеевны?
— Немного лучше, — теперь насторожился Сидоров. — С тошнотой вроде справляется. Но вставать пока врачи не разрешают.
— И правильно. С сотрясением мозга надо лежать дней десять, а то и больше. Не читать ничего, телик не смотреть. — Кравченко отложил письмо на диван. — Ну, передавай ей привет. И еще вот что, — он колебался, а потом спросил явно не то, что хотел вначале:
— Шура, а как наши сегодня вели себя на допросах?
— Ваши? — опер снова недобро усмехнулся. — Я гляжу, вы тут сроднились уже, срослись, как сиамские близнецы. А как они вели… На первый взгляд — все в шоке.
— Я думал, что схема поведения будет такая: семья, то есть Новлянские и Зверев, объединится и начнет сдавать всех остальных: сначала Шипова, затем Корсакова, потом Файруза.
— Ну, примерно это самое и происходит. Хотя не впрямую, Вадик. Знаешь ведь, как с людьми, а тем паче со свидетелями в деле по убийству бывает? Сказал тебе человечек "А", ждешь, что следующее он тебе "Б" выдаст, а он вдруг "К" говорит или вообще "X", подлец, поминает. А потом снова к "А" возвращается. Пока всю эту азбуку переваришь, о чем спрашивал, и сам забудешь. Но в одном все ваши сходятся: о вчерашнем происшествии — ни гугу.
Молчат все железно, включая и вас.
— Ну и вас тоже, — Кравченко улыбнулся оперу. — И даже Алиса молчит. Вот странно-то! Сама кашу заварила и… А как она себя в обществе следователя ведет?
— Мокро. Я на ее допросе просидел минут двадцать, и все это время девка в платочек сопли пускала. Ей Пастухов вопрос — она в слезы, он ей другой — она снова в слезы.
Я и говорю: вроде шок, скорбь вселенская, а там уж…
— А как, на твой опытный взгляд, женщина могла со Зверевой справиться?
— Потерпевшая и Алиса Станиславовна выступали всегда в разных весовых категориях. Но злости в Алиске много, в этом я лично вчера убедился. А как известно, злость удесятеряет силы.
— Так, ясно-понятно. — Кравченко напряженно о чем-то думал. — Да, чуть не забыл: вы тогда, после второго убийства забрали у Корсакова одежду. Что с экспертизой там? Чья кровь?
— Его. Вторая группа. У гражданки Даро Майи Тихоновны была четвертая.
— А у Андрея Шилова?
— Тоже вторая, только резус отрицательный. Редкая кровь. Снова все мимо, Вадик. От двух бортов дуплетом и — в потолок.
Мещерский, слушая их диалог, скорбно молчал. Да, в этом деле на банальные подсказки надеяться действительно нечего. Это как бег с препятствиями. В этом ужасном деле… Кто, кстати, говорил о том, что «Признание — царица доказательств»? Вышинский, что ли? Мудрейший был человек, дальновиднейший. Афоризм этот его заплевали, настрочили кучи опровержений, потом вообще забыть постарались. А не тут-то было. Старичок-то как в воду глядел. В нашем ужасном деле истину, наверное, может открыть только признание. Иначе… Только так он нам и признался, подонок!
— Ты вот что.., ты Наталью Алексеевну сегодня увидишь? — неожиданно спросил Кравченко у Сидорова.
И Мещерский догадался: именно об этой женщине его приятель думал все это время.
— Очень даже возможно.
— Ну тогда.., отдай это письмо ей.
— Зачем?
— Ну.., хотя ей читать нельзя, ах ты боже мой… Ну сам прочти ей вслух, с выражением. И обрисуй поподробнее этот дом, его покойную хозяйку и всю ее семейку. Только не присочиняй ничего.
— Я повторяю свой вопрос, Вадик: зачем это все Наташке?
— Чертовски хочется услышать мнение по-настоящему умного человека, Шура. А тебе разве нет? Да брось, не поверю.
— Мне и своего мнения пока достаточно, — буркнул опер, однако письмо забрал.
Глава 36
«ПРОИЗОШЛО НЕЧТО ЧУДОВИЩНОЕ…»
Мучения уголовно-процессуалъного характера были прерваны с наступлением вечера. Все — и члены оперативно-разыскной группы, и подозреваемые, и милицейско-прокурорское начальство, и любопытные за забором — вымотались и устали до последней степени. Мучения дальнейшие (новые допросы, очные ставки, экспертизы и какие-то еще более радикальные следственные действия по делу об убийстве Марины Ивановны Зверевой, Андрея Шилова и Майи Тихоновны Даро) решено было отложить до следующего дня.
Сидоров как в воду глядел: никого из потенциальных подозреваемых и на этот раз задерживать не стали (и это показалось всем весьма зловещим предзнаменованием).
В доме остались на круглосуточное дежурство двое сотрудников милиции. И все снова погрузились в могильную тишину…
Около восьми вечера Кравченко, терзаемый голодом, сместился на кухню. Домработница, сраженная горем, видимо, уже пустила там все на самотек: из крана капает вода — долбит по раковине из нержавейки, створки изящной дубовой финской горки распахнуты настежь, посуда — на полу (не что иное, как разрушительные следы повального обыска. Только вот что искали стражи порядка на кухне?).
