— Так, он начал падать, зацепился вот этой тряпкой.
Это его тряпка? Нет? Не знаешь, что ли? Ну ладно, потом разберемся. Так, а уже отсюда его потащили к колодцу.
Кравченко молчал — отчего-то ему не хотелось говорить, что шарфик, на котором опер выстраивает сейчас свою версию картины убийства, не принадлежал Сопрано, а принадлежал…
— Он легкий как перышко, Саша, — сказал он хрипло.
— Что? — Сидоров болезненно поморщился.
— Это было несложно. Ну, тащить его. — Кравченко посмотрел на часы:
— Без семи три, а Шилова убили…
— Около полудня, может, в час дня. Судя по следам крови… Хотя там, на поляне, солнцепек, все могло произойти и гораздо позже.
— Около половины второго?
Опер кивнул. Прежнее развязно-залихватское выражение лица его сменилось теперь угрюмо-вопросительным.
— Сослуживцев-то у тебя много? — поинтересовался вдруг Кравченко.
— А что?
— Лес будете прочесывать?
— Будем. Обязательные действия. Инструкция.
— Зря.
— Почему?
— Интуиция. Тот, кто это сотворил, уже там, где его никакие прочески не достанут. Пятки салом смазал он, Шура, — Кравченко все смотрел на убитого. — И запомни: мы были с тобой в момент убийства. Алиби. А то я знаю ваши манеры: чуть что и…
— Я всегда все помню.
— Ну, я рад. Дай-ка мне фотку, что у тебя в кармане, — и, когда опер протянул ему фоторобот Пустовалова, Кравченко сунул его в карман куртки. — У тебя таких много, а мне теперь эта морда и самому понадобится.
Сидоров приподнял брови, всем своим видом выказывая: «Ты-то еще что дерзишь?»
— Там женщины, Шура. На даче Зверевой, — пояснил Кравченко, смягчая тон. — О них мы теперь должны думать в первую очередь.
Мещерский вернулся бледный и задохнувшийся после своего печального марафона, передал черный пенальчик радиотелефона оперу.
— Дома все тихо, — сообщил он. — Естественно, я никого ни о чем не спрашивал пока.
— Ив будущем помолчи, — приказал Сидоров, набирая номер отдела, — вот что, ребята, договариваемся как жентльмены: спрашивать теперь — мое дело, а вы… Алло, дежурный? Сидоров говорит, соедини меня с Пал Сергеичем. Срочно! И свяжись с экспертами. Кто сегодня дежурит? А этот, новенький… Давай всех вызывай. Да. Случилось. На территории дачного кооператива. Двадцать второй километр. Давай опергруппу сюда. И прокурору сообщи.
В роли понятых на этот раз побывать не пришлось.
Местный отдел милиции высадил настоящий десант, а в качестве «беспристрастных» взяли двух охранников из сторожки. По их вытянувшимся лицам Кравченко определил — как те боятся теперь лишиться своей спокойной, сытой работы.
— Что, проворонили? — рявкнул на них Сидоров. — Турнут вас теперь за халатность по первое число. И поделом!
— Да мы… Тут никого ведь не было! Чужих. Мы же никуда не отлучались от пульта! Пленки вон можете посмотреть.
— Посмотрим, дайте срок.
Что далее происходило при осмотре места происшествия, Кравченко и Мещерский так и не узнали. Им было приказано сидеть в дежурной машине на шоссе. Сидели они там аж до половины шестого вечера. От голода, волнения, бензиновой вони, а главное, от сознания того, что вот случилось нечто дикое, неприятное и страшное, о котором теперь придется поневоле говорить и думать все ближайшие часы и дни, у Мещерского глухо ныл затылок — словно его съездили по черепу чем-то увесистым и мягким.
— Кто ей сообщит о его смерти? — спросил Кравченко, мрачный как туча.
— Уступаю тебе.
— Да? А впрочем, это не наша обязанность. Это Сидоров тут вопросы задавать намеревался. Ну и пусть. А мы с тобой, Серега, будем немы как рыбы.
— И как долго?
— То есть?
— Я спрашиваю: как долго немы?
Кравченко вздохнул:
— Наше дело теперь молчать, слушать, смотреть и делать выводы. Раз уж вляпались в такое дело по дури своей…
— Я не виноват, Вадя! Откуда же я знал, что все так обернется?
— Ты письмо помнишь?
— Что? — Мещерский начинал злиться.
— Ну письмо ее твоей бабуле восстановить мне сможешь дословно?
— Нет, шутишь, что ли? Нашел время.
— А в общих чертах?
— Ну смогу.
— На ночь расскажешь, — хмыкнул Кравченко. — Это будет первая сказочка нашей тысяча и одной ночи здесь.
— Мы могли бы уехать… Сегодня же, — Мещерский жалобно-вопросительно покосился на друга. — Если хочешь, мы могли бы… — Он покраснел: до каких же глубин малодушия приходится иногда опускаться под влиянием обстоятельств!
— А теперь я не хочу. — Кравченко положил руку ему на запястье, сжал. — Ну, выше нос. Нас все равно в ближайшие дни никто отсюда не отпустит. А тайно я никогда ни от кого покуда еще не бегал. Еще подписку возьмут, с них станется — менты ж. Так что… А ты подумай пока, отвлекись.
— О чем — подумай?
— Я же сказал: о том письме.
Мещерский прислонился лбом к стеклу: Кравченко всегда был такой. Чем глупее и нелепее ситуация, тем глупее и парадоксальнее его высказывания и советы. А ведь воображает, что говорит нечто уместное и остроумное. Как мы все-таки заблуждаемся насчет своих умственных способностей! Как самонадеянно заблуждаемся.
Глава 5
БЕЗ СОПРАНО. НОЧЬ
Этот вечер и ночь в доме, переполненном перепуганными плачущими людьми, где беспрерывно звонил телефон, а во всех комнатах кто-то кого-то допрашивал, заполнял какие-то бланки, просил подтвердить, прочесть, расписаться, рассказать о том, кто и когда видел убитого последним, — этот вечер и ночь острыми занозами засели в сердцах обоих приятелей. Однако впоследствии они старались не касаться этой темы.
Мещерский, тот вообще пытался забыть все. Все, кроме…
ЛИЦО МАРИНЫ ИВАНОВНЫ, когда Сидоров, приехавший на дачу вместе с той самой следовательшей-фермершей, прокурором района и начальником ОВД, сообщил ей о гибели мужа. Лицо окаменело. Стало гипсовым слепком, покрытым трещинами-морщинами. Зверева медленно спустилась по ступенькам (когда ей сказали, что приехала милиция, она была наверху), прошла в музыкальный зал, осторожно, словно боясь разбить свое тело, опустила его на диван.
— Ради бога, кто-нибудь, растопите камин. Здесь холодно. — Все, что она сказала им всем.
К дровам в камине бросился Корсаков. Руки его дрожали. Он щелкал зажигалкой. В конце концов, когда пламя, уже вспыхнув, охватило щепки и стружку, уронил зажигалку в камин, обжегся, пытаясь достать. На ладони его появились белесые пузыри от ожога.
