На кухне сердобольная Александра Порфирьевна накормила его. Насытившись, он направился в музыкальный зал. Мещерский уже сидел там. Были и Новлянский, и Корсаков, и Файруз, и Марина Ивановна. В дверях стоял Зверев.
— А дождь все не кончается, — заметил он уныло. — Ну что, Мариночка, видно, отдых наш здесь и вправду закончился — теперь погода вряд ли наладится. Если только бабье лето… А кстати, когда оно по календарю?
— Марина Ивановна, я, пожалуй, поеду, — Файруз встал.
— Подожди, пусть распогодится немножко. И потом… там ведь обед, наверное, ну, в этом заведении, — Марина Ивановна вопросительно взглянула на Кравченко. — Вадим, вы не в курсе, морг закрывается на обед или нет?
— Не закрывается. Они между делом питаются, Марина Ивановна.
— Между каким делом?
— Между вскрытиями трупов.
— Бож-же мой, — она поежилась. — Серьезно?
— Вполне. Патологоанатомы — люди из стали.
— Дима, сыграй что-нибудь, а? — неожиданно попросил Новлянский.
Он сидел на корточках у стеллажа и рылся среди книг на нижней полке.
— Что играть, Петя?
— Что хочешь.
Кравченко отметил, что интонации разговора пасынка и бывшего любовника — самые сердечные. У Пита даже намек на некую сентиментальность в голосе появился.
Корсаков послушно подошел к роялю, открыл крышку. Крутанулся на круглой подставке. Золотистая челка упала ему на лоб, он откинул волосы назад. Руки его легли на клавиши. Он взял несколько первых аккордов, выдал длинный виртуозный пассаж от басов к верхним нотам и…
— О, ч-черт!! Что это такое?
На бело-черных клавишах расплылось ярко-алое пятно. Корсаков уставился на свою правую руку — через всю ладонь наискось шел глубокий свежий порез. Корсаков подставил левую ладонь — чтобы кровь не капала на рояль: и эта рука тоже была поранена, только там порезы уже заживали, а тут…
— А это что? Это что такое? Боже ты мой, — подошедшая Марина Ивановна двумя пальцами вытащила из щели между клавишами окровавленное бритвенное лезвие. — Откуда это здесь взялось?!
Она протянула лезвие Кравченко, губы ее задрожали.
— Что это значит? Кто это сделал?! Дима, тебе очень больно? Надо йод, что ли, надо…
— Мне совсем не больно, Марина, — Корсаков все смотрел на свою ладонь. — Это ничего. Подожди, ты лучше присядь. Успокойся. Это случайно, наверное.
— Кто это сделал?! — тихо повторила Зверева. Однако в самой тишине ее голоса было нечто такое, что каждый подумал: было бы лучше, если бы она кричала и топала ногами, а не так вот…
Григорий Зверев ринулся к сестре.
— Подожди, дай мне. Это случайность какая-нибудь.
Ведь не нарочно же, в самом деле… Может, Шура обронила, когда пыль вытирала?
— Мы сейчас позовем Шуру сюда, — голос Зверевой звенел. — Немедленно. Сию минуту. Мы…
— Позвольте-ка, Марина Ивановна, — Кравченко облокотился на крышку рояля, сдвинул в сторону кипу нот — что-то привлекло его внимание, тускло блеснув.
На рояле валялись две половины развинченного станка той самой старомодной бритвы золингеновской стали.
Зверев тоже их увидел. Молча взял стальные пластинки, стиснул в кулаке.
— Это чья-то дурная шутка, — он внезапно побледнел, потому что взгляды всех скрестились на нем, — ну как здесь могла очутиться моя бритва? Кто-нибудь мне может это сказать?!
— Дай это мне, — Марина Ивановна протянула руку.
— Марина, ради бога, я и понятия не имею, откуда… — — Дай сюда. Будь добр.
— Марина, постой, подожди, это действительно чья-то злая шутка, — Корсаков болезненно поморщился. — Как-то странно все. Только не надо так волноваться. Пожалуйста, ну пожалуйста, теперь я тебя прошу.
— Помолчи, Дмитрий! Ну, Гриша, я жду. Отдай мне эту мерзость.
Зверев протянул сестре бритвенный станок, и тут…
И тут из гостиной послышался дикий крик. Выскочившие в коридорчик дачники едва не сбили с ног Алису — она не могла ничего объяснить, а только истошно визжала от страха.
Первое, что увидел Кравченко, ворвавшийся в гостиную, был включенный «кинотеатр на дому» — шла передача «Иванов, Петров, Сидоров». Второе — яркое пламя в камине: дрова весело потрескивали, а на решетке догорала какая-то скомканная бумага.
И третье: в кресле у телевизора обмякшая груда — скорченное, залитое кровью тело мертвой аккомпаниаторши.
Ей размозжили череп ударом чугунных каминных щипцов.
Глава 24
ВЛИПШИЕ ПО УШИ
А потом была гробовая тишина, которая властвовала во всем огромном доме, несмотря на то, что он был переполнен чужими людьми: донельзя официальными, находящимися «при исполнении», хмурыми, занятыми, постоянно перемещающимися из комнаты в комнату, с этажа на этаж, без конца что-то говорившими, совещавшимися, подозревавшими все и вся.
У ворот дежурили две милицейские машины и прокурорская «Волга». На ковры из залитого дождем сада нанесли грязи — но никто не обращал внимания на это, не спешил навести чистоту. И никто не закрывал входную дверь, и она все скрипела, скрипела, мучительно жалуясь на пронизывающий сквозняк.
Но несмотря на всю эту грязную и тоскливую неразбериху, в доме все равно было тихо-тихо. Точнее, даже беззвучно: потому что все звуки как-то враз, словно по воле злой феи, пропали, сошли на нет. И этот замкнутый домом и садом мир стал глухонемым.
Прибывшие на место происшествия представители закона (милицию вызвал Кравченко) взялись за дело (как и в первый раз у колодца) настолько оперативно, насколько это диктовалось инструкцией и необходимостью. Мещерскому такое рвение поначалу даже понравилось. Но потом быстро разонравилось — как раз когда его самого стали дотошно допрашивать. Чувствовал он себя при этом скверно, как и любой нормальный человек, неожиданно оказавшийся замешанным в столь крупную неприятность, как дело об умышленном убийстве.
То, что убийство умышленное, а убийцу долго искать не придется, потому что «на этот раз версия о причастности к смерти гражданки Даро Майи Тихоновны постороннего лица полностью исключается и все основные подозреваемые как на ладони», помощник районного прокурора (именно этот спокойный, незаметный с виду очкарик, похожий одновременно и на школьного учителя, и на первого ученика выпускного класса, возглавил опергруппу и принял впоследствии все дело к своему производству) сообщал это каждому из допрашиваемых с таким видом, словно каждое слово этого откровения должно было расцениваться на вес чистого золота. Правда, для каждого из «пока что свидетелей по делу» у умного очкарика находилась особая интонация. А также и особый перечень вопросов, на которые он терпеливо выслушивал ответы и записывал их в бланк протокола.
