— Думаю, в этом как раз проблемы нет никакой, встретимся прямо сейчас в совершенно домашней обстановке. — Кравченко обернулся к Новлянскому. — Петр, мне кажется, тебе следует пригласить товарища капитана на дружеский завтрак.
Новлянский кивнул, обвел взглядом поляну, колодец, кусты и сосны на холме, и в глазах его отразилось удовлетворение. Так радуется рыбак, когда крупная рыба заглатывает закинутый им крючок.
Когда они вернулись в дом, в столовой Александра Порфирьевна уже накрывала на стол. Вся в черном, со скорбно сжатыми губами и распухшим от слез лицом, она двигалась как автомат: стелила скатерть, расставляла тарелки. Зверев сидел в зале буфета: следил за включенной кофеваркой. Выглядел он скверно: лицо помятое, кожа землистая, под глазами мешки: похмелье давало себя знать. Появлению Сидорова, казалось, никто из них не удивился. То, что в доме теперь постоянно будет присутствовать кто-то из сотрудников милиции, казалось уже чуть ли не нормой.
— Хитрый домик где тут у вас? Прямо по курсу? — шепнул опер Кравченко.
Тот повел страждущего по коридору к заветной двери, но там оказалось занято. Потом утробно заурчав унитаз, из туалетной появился Георгий Шипов в синем халате своего покойного брата. Лицо парня показалось Кравченко странным: поклонник дуче совершенно не походил на счастливчика, пережившего ночь любви: бледный, хмурый, под глазами синие круги, взгляд пустой. Шипов поздоровался с ними за руку (она была мокрой после мытья) и на глазах у всех демонстративно вернулся в спальню Зверевой.
В замке снова повернули ключ.
Когда остальные домочадцы усаживались за стол, Зверев отправился за Мариной Ивановной лично. Но вернулся быстро и один — по-видимому, его даже не впустили в спальню.
— Марина не хочет завтракать, — сказал он хрипло. — И просит, чтобы ее более не беспокоили.
Но кто действительно изменился в лице при виде восседающего за столом опера, так это Корсаков. Воспоминания о «жесткой беседе» были, видимо, у него еще весьма жгучи.
— День добрый, Дима, вот тут местечко рядышком со мной, прошу. — Опер по-хозяйски выдвинул стул, но Корсаков демонстративно сел в дальний конец стола рядом с Алисой. Бинты он снял: порез на ладони был заклеен полосой пластыря.
Файруз пришел позже всех, вежливо поздоровался, сел на свое обычное место у окна и сообщил во всеуслышание, что только что разговаривал по телефону с племянником Майи Тихоновны, который хотел знать, что же произошло с его теткой.
— Я сказал, что это прискорбный несчастный случай, больше пока все равно мы сказать ничего не можем.., в интересах следствия. Так? — Он взглянул на Сидорова, а потом обернулся к Новлянскому:
— Петр, я правильно поступил?
— Разумно, — ответил тот.
Мещерский почти ничего не ел: его душило волнение.
Он думал о том, что произойдет тут через несколько минут.
Как он будет разговаривать с Файрузом? Станет ли их беседа ключом к разгадке сгустившейся в этом доме тайны?
ОГНЕПОКЛОННИК… Он смотрел на иранца. Бог мой, да это словно персонаж из легенды! Легенды о великом персидском царстве, сумрачных храмах и священном пламени, гимнах «Авесты» и причудливом мире арийских богов и героев. Седая старина, и надо же, осколок ее в строгом костюме от «Карло Понти», в белоснежнейшей сорочке и дорогом галстуке спокойно попивает кофе за столом напротив: безукоризненный пробор в смоляных волосах, перстень с агатом, радиотелефон, персональный компьютер…
— Агахан, вы закончили завтракать? Нам надо с вами потолковать об очень важном деле. Немедленно, — сказал Кравченко, — пройдемте в вашу комнату.
— Это дело касается нашей семьи, — объявил Новлянский и первым направился в бывший кабинет своего отца.
Когда они все вошли туда, он плотно прикрыл дверь и прислонился к ней спиной.
— Действительно, Агахан, дело касается семьи Марины Ивановны, и, зная вашу ей преданность, мы рассчитываем на то, что вы будете искренни с нами и не сочтете наше любопытство чем-то враждебным и назойливым. — Мещерский начинал издалека: главное — вежливость. Этот парень не из тех, с кем можно обращаться бесцеремонно.
— Я слушаю вас внимательно. — Файруз уселся в кожаное кресло за письменный стол.
— Вас уже подробно допрашивал следователь, но и мы в свою очередь хотели бы получить от вас кое-какие объяснения. Словом… — Мещерский запнулся. — Мы хотели бы поговорить с вами о вас, Агахан.
— Обо мне? А что конкретно вас интересует?
— Пожалуйста, расскажите поподробнее о вашей семье. Она ведь осталась в Иране?
— Да. Сестры вышли замуж. Родители умерли. Несколько лет назад.
— А кто был по профессии ваш отец?
— Врач. Он работал в клинике Красного Креста и Полумесяца при представительстве ООН в Тегеране. Одно время даже лечил семью лидера Национального фронта Шапура Бахтияра. Позже его пациентами были в основном европейцы, жившие в столице.
— А почему только европейцы?
— Видите ли, это давняя история. — Агахан чиркнул спичкой, прикуривая. — Род моего отца издавна принадлежит к зартошти…
— К парсам? — уточнил Мещерский.
— Да, а к ним у меня на родине отношение непростое.
Нельзя сказать, что они совершеннейшие изгои, но мусульманское население и раньше их сторонилось, а теперь, после известных событий, и подавно. К врачу-парсу ходили лечиться только парсы или же, если он считался хорошим специалистом, европейцы. Но не ортодоксальные мусульмане.
— Вы говорите, они…
— Ну, по правде, я не могу сказать «мы» про всю нашу семью, Сергей. Потому что наша семья была очень сложной. С одной стороны, родня отца — зартошти. С другой — отец женился на мусульманке, там все были шииты.
Но при этом старший брат моей матери, мой родной дядя, был убежденным борцом с шахским режимом, коммунистом и атеистом. Даже в тюрьме сидел как политический заключенный. Я родился единственным мальчиком в семье — у меня были только сестры. Естественно, что каждый из членов семьи возлагал на меня надежды как на последователя его собственных убеждений. Моя бабушка, сколько себя помню, твердила мне: «Зартошти, Агахан, конченые люди, их наказывает Аллах. Лучше быть большевиком и безбожником, как твой дядя Ростом-джи, чем проклятым огнепоклонником». И в это же самое время младший брат отца, мой дядя Баграт — он был фанатичный парс, — возил меня с собой в паломничество в пустыню Деште-Лут, это такое же святое место для парсов, как Мекка для мусульман. А дядя Ростом-джи в это же самое время давал мне читать брошюрки Фридриха Энгельса и «Коммунистический манифест». Отец же считал, что мне нужно только европейское образование и иностранные языки: я ходил в английский колледж, занимался с французом-учителем. И лично мне в это самое время больше всего на свете нравились «Битлз». — Файруз помолчал. — Мой отец умер от рака, когда мне было пятнадцать, и его брат забрал меня в свою семью. Они жили в Йезде, там была община парсов-зартошти. Я прожил там около двух лет, потом за мной приехал брат матери и снова увез в Тегеран. Я снова пошел в английский колледж. Потом дядя вместе с партийной делегацией побывал в Советском Союзе; и появилась возможность направить меня учиться к вам.
