— Ты слизываешь интеллектуальные сливки, Ксеня. Счастливая. Ты про Красильникову знаешь? Цыганочка кивнула.
— Бен звонил. Вот жизнь — дерьмо, а, Кать? Надо же так. Бен говорил, что там с похоронами какая-то заминка. — Ксения пошарила в кармане просторного черного блузона и вытащила пачку сигарет и зажигалку. Закурила. — Ребята деньги собрали.
— Ксень, а Лавровский сегодня здесь? — закинула удочку Катя.
— Здесь. Они все за кулисами. Будет три миниатюры. Так, полный бред. Но красиво.
— Ты мне его покажешь?
Цыганочка затушила в пепельнице почти целую сигарету.
— Конечно, покажу. Ничего мальчик. Только очень уж зациклен на собственной гениальности. Да ты его и сама узнаешь. Он в одной из миниатюр Пьеро играет. Вовсю под Вертинского стилизуется. Все его интонации взял. Только и оригинальности, что балахон себе из оранжевого шелка заказал. А вон и твой блондинчик идет, я исчезаю. Знаешь, на кого он похож?
— На Есенина. Ты ему только не говори, а то он бесится от этого, — поспешно попросила Катя.
— И ничего не на Есенина, вот уж никогда б не подумала! — Ксеня подняла соболиные бровки. — Он похож на Дана Ольбрыхского. В нем что, польская кровь?
Катя испуганно замахала руками. Кравченко подходил к их столику. В руках он нес маленькую коробку конфет, бутылку шампанского и два бокала.
— Все, пока. — Ксеня легко вспорхнула со стула, одарила Кравченко самой загадочной улыбкой из личного актерского арсенала и вернулась к своему очкастому гроссмейстеру.
— Что за Василиса Прекрасная? — томно осведомился Вадим, откупоривая бутылку. — Она меня боится? Я такой страшный?
— Это Ксеня. У нее муж ревнивый. Она дала мне нить, Вадя. Лавровский будет в роли Пьеро. Кравченко поморщился.
— Господи Боже, третье тысячелетие на дворе. Марсиан ждут, инопланетян. А вы все в декадансе своем, как в тине, барахтаетесь — Пьеро, Сюлли-Прюдом. Луна на ущербе... У вас, мисс, глаза на затылке. И вообще, куда я попал? Фамилии-то какие: Петровская, Лавровский. Мещерский — князь. У этой Ксени как родовое имя?
— Щепкина.
— Ну, ничего еще. А то мне как-то неуютно стало со своей хохляцкой фамилией в этой изысканной компании. Хотя Щепкина — тоже имя знаменитое. Из тех самых, что ли?
— Нет.
— Слава Богу.
На эстраде зажегся свет. Ведущий вечера под шумно-одобрительный рокот зала прочел манифест Ордена. Затем на сцене появились несколько молодых актеров и актрис, исполняющих миниатюру «Аполлон и Музы». Вечер начался.
— Кать, а на кой черт тебе этот Лавровский нужен? — осведомился вдруг Кравченко.
— Но надо же узнать, как она попала на эту стройку, — ответила Катя. Ее внимание было приковано к эстраде. По ступенькам поднимался ее любимый Андрей Добрынин. Он подошел к самому краю сцены и отчеканил:
Как тяжесть фасций несущий ликтор,
Ступает слава передо мной.
Зал загудел от удовольствия. Маньеристов слушали так, как меломан слушает альт Гварнери.
Я тяжкий, мощный боа-констриктор,
Властитель влажной страны лесной
— А зачем тебе знать, Катенька? — снова спросил Кравченко. — Кой черт, пардон за грубость?
— Но как же, Вадя... Боже, как он читает! Как же... Я в толк не возьму, зачем ее туда понесло.
— А если ты узнаешь, что это изменит? Добрынин читал уже новое — «Циклопа»: «Я ранен был в лицо на подступах к окопам...»
— То есть как — что изменит? — Катя бросила недоуменный взгляд на Кравченко.
— А вот так. Светке Красильниковой будет лучше, если ты вдруг поднимешь со дна ее личной жизни какую-нибудь грязь?
Так сладок влажный хруст,
С которым шпага входит в напрягшуюся плоть,
Сперва вспоров сукно... -
читал Добрынин.
— Почему грязь?
— Репортеры обычно не берутся за раскрутку несчастных случаев, если не чуют там какой-нибудь червоточины, — заметил Вадим.
Добрынин под шумные аплодисменты сошел с эстрады.
Катя обернулась к Кравченко.
— В этом деле я не чую никакой червоточины, — отрезала она.
— Да? — Он подлил ей шампанского.
— Да. Я просто хочу узнать, кто заявил в милицию о ее пропаже.
Между столиками актер в опереточном мундире и актриса в платье тридцатых годов танцевали брутальное танго. Добрынин сидел рядом с очень эффектной женщиной. Катя наблюдала за ним. Кравченко проследил за ее взглядом.
— Что, солнце русской поэзии? — спросил он ехидно.
— Солнце. Ты не смотри, что они дурачатся, шутят. В них, — Катя указала глазами на столик Куртуазных Маньеристов, — может быть, в одних только это солнце и светит.
— Светит, да не греет. — Кравченко скривил одну из своих обычных двусмысленных гримас. — Но где этот чертов Пьеро? Половина одиннадцатого уже. Долго это все продлится?
И тут на эстраде появился Пьеро. Под сильно стилизованным гримом Катя никогда б не узнала Лавровского, даже если бы видела его каждый день. Густо напудренное лицо, ярко накрашенные губы, глаза и брови — черные от краски. Он кутался в просторный огненный балахон. Искусно имитируя голос Вертинского, он спел несколько песен. Зал притих.
— Как его к нам затащить? — шепнул Кравченко. — Прямо со сцены, что ль? — Он сделал вид, что хочет встать.
Катя поймала его за рукав пиджака. Вадя, хлебнувший шампанского, вполне мог выкинуть какое-нибудь шумное коленце — в его синих глазах уже мерцали опасные искорки.
— Тише, подожди. Мы его потом отловим. После вечера.
На эстраду стремительно взлетел Магистр Ордена Вадим Степанцов.
— О, тезка мой, — хмыкнул Кравченко. Он явно заинтересовался.
Не блондинка она и совсем не брюнетка,
Нет, Мальвина — особа особенной масти...
По залу волной прокатился восторг. Девицы, облепившие столики «на галерке», взвизгнули.
Ты сбежала, Мальвина, ты скрылась, Мальвина,
Ты смоталась и адрес оставить забыла...
Степанцов был в ударе. Кравченко тихо поднялся из-за стола и вышел из зала. Катя этого даже не заметила.
Я на днях повстречал дурака Буратино,
Бедный малый свихнулся на поисках кладов...
После «Мальвины» Степанцов читал много и охотно. Зал восторженно гудел. Хлопали пробки, шампанское лилось рекой.
— Вечер в Византии! Последний вечер в Византии перед нашествием варваров! — восклицал ведущий. Кравченко вернулся.
