— Багажник маловат, Игорь. Понимаешь? Здесь должен быть вместительный багажник. Очень вместительный.
В конце концов «Рено» сменили на джип, а кроме этого, Верховцев приобрел еще белые «Жигули» — «девятку». Они стояли в гараже на Киевской. Данила пользовался ими редко. «Они не должны примелькаться», — говаривал он.
— Поехали. — Верховцев нажал кнопку и опустил боковое стекло. Данила тронул машину с места. Затем протянул руку и включил магнитолу: Фредди Меркьюри — «Любовь убивает».
Они ехали по тихим, сияющим огнями улицам центра.
— Время детское — всего половина десятого, а уже ни души, — вздохнул Данила. — Чудеса в решете: город словно вымирает. Здесь поворот разрешен?
— Да. — Верховцев смотрел на проплывающее мимо здание американского посольства. — По Кольцу можно ездить только ночами, днем здесь такое столпотворение...
Они миновали Таганку, новое здание театра и въехали в туннель.
— А вот здесь поворот не разрешен, — сообщил Данила. — Я припаркую у метро, пройдем через этот сквер, ладно?
Они вылезли из джипа, Данила замешкался, включая сигнализацию. Перед ними расстилалась пустынная привокзальная площадь-сквер, украшенная посередине гранитным памятником-тумбой. В темноте (фонари горели через один) Верховцев не разобрал, что это за символ и в честь чего он здесь воздвигнут. Вдали виднелась ярко освещенная громада Павелецкого вокзала. Там кипела жизнь.
— Нам не сам вокзал нужен, нам вон туда, налево, — сообщил Данила. — Там тоже скверик, а в скверике музей бывший, где прежде поезд Ильича стоял.
— Кого? — удивился Олли.
— Ну, депо, где стоял траурный поезд, привезший тело Ленина в Москву. Депо закрыли, что с музеем, не знаю. В скверике сейчас что-то строят, а в вагончиках живут наши друзья. В общем, та, которая нам нужна, живет там.
Верховцев покашлял. Он не был настроен сейчас на ссору. И правда, сначала надо посмотреть, а вдруг действительно блеснет в навозной куче жемчужное зерно?
— Пошли, — сказал он и поднял воротник пальто. Сделал он это чисто машинально — мартовская ночь была теплой, даже душной.
Они шли через сквер. Верховцев мурлыкал про себя мелодию только что прослушанной песни. В ночной тишине на мокром тротуаре гулко отдавались их шаги.
И вдруг откуда-то сбоку из темноты послышались всхлипы, вздохи, а затем протяжный стон. Кто-то хрюкал, сопел и хрипло, часто дышал, словно запаленная лошадь. Вот стон повторился: хриплый, тягучий, кто-то вскрикнул — сначала едва слышно, потом громче, громче. И вот уже раздался пронзительный, счастливый поросячий визг.
— Ты смотри, что делают, а! — ахнул вдруг Данила. На деревянной скамейке без спинки, стоявшей возле гранитной тумбы-памятника, в желтом круге света, бросаемом на тротуар тусклым фонарем, совокуплялись двое нищих. Он — в рваной болоньевой куртке, всклокоченный и бородатый, в приспущенных брюках, навалился на Нее — толстую, пьяную, полураздетую, в рваной кожаной дохе и резиновых ботах, надетых прямо на голые ноги. В воздухе стояла густая вонь пота, мочи и прокисшей махорки.
Верховцев сдавленно вскрикнул — перед его глазами плыло запрокинутое в мартовское небо пьяное, лоснящееся женское лицо в облаке свалявшихся рыжих волос — лик Медузы. И, как Медуза, скользкая и раздавленная, белела в свете фонаря стиснутая заскорузлой лапой нищего голая жирная женская грудь.
Верховцев почувствовал сильнейший позыв рвоты.
Он едва успел нагнуться — его вывернуло прямо на тротуар. Данила подскочил к бомжам. Одним ударом кулака он сверг хрипящего в последнем усилии «наездника» в лужу, затем рывком приподнял за остатки полуистлевшей одежды его пассию с ее деревянного ложа.
— Ты... — просипела она. — Ты хто.., такой?
— Если ты еще раз, — прошипел Данила, награждая ее звонкой пощечиной, — один только раз посмеешь оскорбить великое таинство любви своей сгнившей пастью... — Он отвесил ей еще одну пощечину и еще одну. — Если ты, грязная гадина, посмеешь это сделать, я вырву тебе язык и забью его в твою дырку. Наглухо. Ясно?! — Он ударил ее кулаком в лицо, разбил губы, нос.
Нищенка охнула и опрокинулась со скамейки в ту же лужу, где пускал пузыри ее воздыхатель.
— Идем отсюда. — Данила крепко взял Верховцева за плечо и повел прочь. Олли молча шагал за ними, то и дело оборачиваясь и спотыкаясь о плиты, которыми была вымощена вокзальная площадь.
Пути в бывшее депо, где стоял прежде траурный поезд Ильича, Верховцев не помнил. У него дрожали колени, кружилась голова. От пережитого волнения в позвоночнике проснулся огненный червь и запустил в сплетение нервов свои безжалостные зубы.
— Сейчас придем, немного уже осталось, — подбадривал его Данила, на руку которого он тяжело опирался. — Чего ты так? Подумаешь! Очень уж ты нежный какой-то.
Верховцев тяжело дышал.
Они подошли к маленькому покосившемуся строительному вагончику-бытовке. В единственном окне его горел свет.
— Здесь, — кивнул Данила и громко постучал в дверь. Не получив ответа, он толкнул ее плечом. Они вошли в бытовку.
У окна под голой, без абажура лампочкой стоял колченогий стол, покрытый порыжелой клеенкой, рядом на придвинутой к столу продавленной софе, прикрытой только полосатым матрацем, испещренным жирными и кровавыми пятнами, сидела светловолосая девушка, молча смотревшая на вошедших. Ее серые тусклые глаза сонно моргали. Одета она была в какие-то нелепые черно-бело-полосатые рейтузы и черную кофту на «молнии».
— Здравствуй, Аня, а вот и я, как и обещал, — сказал Данила. — А это мои друзья, познакомься.
На лице девушки ничего не отразилось. Серые выпуклые глаза моргнули.
— Принес? — спросила она тоненьким, писклявым голоском.
— Принес.
— Давай. — Она протянула тощую лапку с обломанными ноготками и, заметив, что Данила медлит, прикрикнула:
— Ну, давай же!
Он вынул из кармана пальто маленький пузырек с прозрачной жидкостью.
Девушка вся подобралась. Теперь она напоминала хлипкого паучка, нацелившегося на запутавшуюся в его сетях моль. Глаза ее словно проснулись, засверкали.
— Это мне? Все мне? — спросила она недоверчиво.
— Конечно, тебе, Анечка. Я же обещал. — Данила протянул ей пузырек на ладони. Она схватила его, сунула в рот и, не успели Верховцев и Олли глазом моргнуть, перекусила стеклянное горлышко зубами, затем выплюнула осколки, пошарила под матрацем и извлекла оттуда грязный пластмассовый шприц с отломанной иглой.
Верховцев отвернулся. Он не выносил, когда при нем вводили иглу в вену.
Через десять минут девушка по имени Аня была уже совершенно другим человеком. Она томно вытянулась на матраце, перебирала пальцами пряди длинных, давно не мытых волос и, щурясь, разглядывала посетителей.
