Словами объяснить, что именно так ее пугает при воспоминании об увиденном на кладбище, Катя не могла, но приехать вот с этим в пустую квартиру и оставаться там всю ночь одной, во тьме… Катя посмотрела на Марголина — и в его лице, хотя он всячески хотел показать, что непробиваем как танк, было что-то такое. Она неожиданно для самой себя выпалила:
— Слушай.., слушай, Тимочка, тут по убийству на двадцать третьем километре хорошие кадры могут получиться. Он же, потерпевший Севастьянов, в цирке работал, а сегодня там как раз после перерыва представления возобновляются. Новая программа.
Я там уже побывала и с администратором договорилась: для нас вход бесплатный.
Марголин вздохнул, и Катя поняла, что отказа посетить цирк этим вечером она от коллеги не услышит. Марголину тоже, наверное, было невмоготу кончать этот сумасшедший день думами о бродящем на свободе некрофиле.
На представление они, однако, опоздали — на манеже шапито вовсю уже шли номера. Билетерша — тетя Кася, узнав Катю, передала их с рук на руки бойкому молодцу, которого чинно именовала «наш берейтор Леша», и тот повел их в цирк через так называемый «служебный вход» — отверстие в брезенте, выходящее в сторону кочевого городка. И усадил в темноте на первый ряд у прохода.
Катя огляделась: публики на удивление было довольно много — не насчиталось бы и десятка свободных мест. Шел номер воздушных гимнастов — гибкая серебристая парочка — он и она — перелетали с трапеции на трапецию под самым оранжевым куполом.
Сальто, еще сальто, свободное падение — она разжала руки и падала, падала, а он.., точно у него были невидимые крылья, прыгнул и поймал ее почти у самого манежа.
И вот, словно оттаивая сердцем, удивляясь, замирая, воодушевляясь, восхищаясь и снова замирая, качаясь на каких-то сладких, теплых волнах, памятных еще с самого детства, Катя и начала свое путешествие. Она больше не желала ни о чем думать, не хотела ничего слышать — только музыку из динамиков — ритмы вальса и мамбы, танго и марша, галопа и снова вальса. Ничего не хотела видеть, кроме оранжевого купола, желтой с красным бархатным барьером арены и сменявших друг друга ее обитателей: табун гнедых, украшенных султанами коней, женщина-змея, подобно серебристой ленте завязывающаяся в тугой узел, мартышек в газовых юбочках, снующих туда-сюда на крохотных самокатах, гимнастов в икарийских играх, строящих из собственных мускулистых тел пирамиду под самый купол.
В развязном и крикливом клоуне, выбегавшем на репризы в жалком, совершенно не смешном костюме, Катя с превеликим трудом узнала того пьянчужку — Романа Дыховичного. Грим его был нарочито груб и нелеп, а шутки словно вымучены долгими дискуссиями «о природе смеха». Но даже в своих уродливых гигантских башмаках по манежу он двигался легко и проворно и ловко жонглировал теми самыми блестящими цилиндрами, которые Катя ближе так и не разглядела.
Увидела она и его двоюродного брата Игоря-Гошу и поняла, что он ей толковал про «подсадку».
Это произошло во время номера с дрессированным слоном, точнее, той самой слонихой Линдой, которую «водили по улице». На манеже она вела себя уверенно, если не сказать — царственно, явно гордясь своим украшением — увешанной стеклярусными бляхами уздечкой. Управлялся с нею на арене сухонький пожилой дрессировщик, которого румяный, говорливый и радушный конферансье в смокинге (Катя опять же с трудом узнала в этом чисто сценическом персонаже администратора Пал Палыча) объявил под звучной фамилией Ростов-Липский. Слониха, как и лошади, кружилась в вальсе, трубила, садилась на гигантскую тумбу, вставала на дыбы. Затем в номер вклинился клоун Рома и.., слониха запустила в него гигантским кирпичом из поролона. Промахнулась, попав в первые ряды зрительских мест. Смех, испуганные вскрики. Кирпич угодил точнехонько в Игоря Дыховичного. "Он был одет как этакий роллер — в бейсболке и длинной майке. Мальчишка погрозил слону кулаком, выскочил на арену и закружил вокруг слонихи на роликах под притворно-испуганные крики дрессировщика. Кончился номер с «подсадкой» тем, что слониха обвила «роллера» и потащила к себе на спину. Парень брыкался и отбивался, притворяясь испуганным. Публика хохотала. Кате стало ясно старинное цирковое присловьице «публика — дура».
Катя ждала номер Разгуляева, но, судя по всему, «смешанная группа хищников» — этот новый гвоздь программы — должна была появиться на арене под занавес, во втором отделении, когда во время антракта смонтировали бы клетку.
И тут объявили еще один «гвоздь», и по шуму, бурным хлопкам, прокатившимся по амфитеатру. Катя с удивлением поняла, что многие зрители просто сгорают от нетерпения увидеть…
«Приветствуйте на манеже Баграта Геворкяна, его экзотических непредсказуемых питомцев и очаровательную пани Илону из Варшавы!» — выкрикнул конферансье-администратор. Гул восторга в зале.
Катя снова пригляделась: надо же, как много в цирке среди зрителей молодых мужчин! Она-то думала, что в шапито дети, старухи да домохозяйки ходят, а тут…
Ряды и ряды крепких, лихого вида молодцов, торгашей в «адидасах», гостей с южных рубежей СНГ и даже каких-то колоритных бритоголовых братков, с достоинством посасывающих пиво прямо «из горла».
Кате особенно запомнился один кавказец. Он так подпрыгивал, что казалось, под ним не жалкий клеенчатый стул, а кабардинский скакун с родных гор и пастбищ.
Впрочем, на самого Баграта Геворкяна, действительно одетого, а точнее, полуобнаженного под настоящего «индийского факира», на то, как он глотал огонь факелов, запихивал в себя шпагу, боролся с пятнистым удавом, таскал за хвост и кружил Над ареной апатичного крокодила внушительных размеров и веса, публика внимания обращала мало. Но все в одночасье изменилось, едва на манеж вышла уже знакомая Кате блондинка. Она была в плаще, розовом и блестящем, спадавшем мягкими красивыми складками, алом боа и с очаровательной прической: золотистые, крупнозавитые локоны. Из динамиков тут же хрипло, страстно и знойно, так нездешне, так «шикарно по-парижски» запела Патрисия Каас. Откуда-то на манеже появился никелированный высокий табурет, похожий на паука. Его Геворкян водрузил прямо над несчастным крокодилом, который, подобно бревну, возлежал на опилках.
Пани Илона из Варшавы, стул, розовый шелк, пышное боа, Патрисия Каас, загорелые руки, две бешено извивающихся в них аспидных толстых змеи…
Катя хоть и помнила едкие слова «комбинезона» по имени Ира, сначала и представить себе не могла, что это не что иное, как прелюдия к стриптизу. Но вот сброшенный розовый шелк накрыл «индийского факира» — блондинка царским жестом избавилась от мантии. И теперь в серебристом «боди» на «молнии» она напоминала лилию — изящно изгибалась, словно под порывом ветра, сладостно поводила бедрами. Ее руки, туфельки, плечи, грудь, яркие, призывные губы, загорелые икры — все тело демонстрировали публике медленно-плавно, призывно, умело, смачно и со вкусом, как это делают лишь в самых дорогих борделях. Из серебристых лепестков — кружев, бретелек — освобождались, словно бы нехотя, с невинной грацией и полудетским смущением, а затем, словно в неистовом сладком порыве, рывком — и… Треск кружев… Серебристое бикини, взлетевший к самому куполу и упавший куда-то в первые ряды лифчик. И вот уже не поймешь, то ли умелые нежные загорелые руки ласкают, терзают, волнуют обнаженную грудь, то ли это аспидные змеи алчно тянут раздвоенные языки к нежным соскам.
