В 1978 году были устроены национальные торжества в честь четвертой годовщины свержения императора Хайле Селассие. К этому времени Менгисту был бесспорным лидером Дерга. В качестве своей резиденции он выбрал Большой дворец императора Селассие, который стоял заброшенным со времени упразднения монархии. Во время торжеств диктатор сидел на позолоченном кресле, совсем как когда-то император, и принимал парад. Официальные церемонии снова происходили в Большом дворце, и Менгисту восседал на императорском троне. Более того, он стал сравнивать себя с Теодросом II, императором-реформатором середины XIX века, пытавшимся возродить былую славу Соломоновой династии. Давит Волде Гиоргис, один из соратников и министров Менгисту, рассказывает в своих мемуарах:
«В начале Революции все мы отказывались иметь что-либо общее со старыми временами. Мы не водили машин и не носили костюмов, а галстук считался чуть ли не преступлением. Любая деталь внешнего облика, делавшая вас ухоженным и буржуазным, все, что намекало на благополучие и утонченность, отвергалось нами как часть старого порядка.
Но в 1978-м все это начало меняться. Материальное благополучие постепенно стало считаться приемлемым, а затем и необходимым. Модная одежда от лучших европейских дизайнеров стала униформой всех высших чиновников и членов Временного совета. У нас было все самое шикарное — лучшие дома, роскошные машины, шикарный виски, шампанское, еда. Это был полный отказ от идеалов Революции».
Гиоргис живо описывает, как изменился Менгисту, когда стал единоличным диктатором:
«И тут проявился подлинный Менгисту: мстительный, жестокий и самовластный… Многие из нас, тех, кто до этого разговаривал с ним, не вынимая руки из карманов, потому что он был один из нас, вдруг обнаружили, что перед ним следует стоять навытяжку и почтительно внимать ему. Раньше, говоря с Менгисту, мы обращались к нему «ты» (ante), теперь же мы поняли, что как-то незаметно переключились на почтительное «вы» (ersiwo). Он переехал в более обширный и роскошный кабинет во дворце Менелика, стал пользоваться машиной императора… Мы думали, что совершили Революцию во имя равенства, а получили нового императора».
Специфический вариант порочного круга, иллюстрациями которого могут служить и переход власти от Хайле Салассие к Менгисту, и переход от британского колониального управления в Сьерра-Леоне к диктатуре Сиаки Стивенса, кажется настолько необычным, что заслуживает собственного имени. Как мы уже упоминали в главе 4, немецкий социолог Роберт Михельс назвал подобную схему «железным законом олигархии». По словам Михельса, внутренняя логика олигархических режимов — а на деле всех организаций с олигархической структурой — такова, что их институты самовоспроизводятся не только пока у власти пребывает одна и та же элита, но даже когда власть переходит к совершенно новым людям. Однако Михельс, возможно, упустил из виду, что история, по словам Карла Маркса, всегда повторяется — в первый раз в виде трагедии, во второй — в виде фарса. И дело не только в том, что многие постколониальные лидеры Африки перебрались в те же резиденции, ставили на должности тех же людей, практиковали те же способы управления рынком и изъятия ресурсов, что и колониальные власти или монархи предшествующего периода, — было и кое-что и похуже.
Конечно, выглядело фарсом, когда пламенный борец с колониализмом Стивенс занялся покорением того же народа менде, который пытались подчинить себе и англичане; когда для контроля над внутренними областями страны он стал опираться на тех же вождей, что назначили британцы; когда он управлял экономикой ровно теми же методами, что и колониальные власти, — экспроприировал доходы фермеров, ограничивал свободу торговли, монополизировал добычу алмазов.
Конечно, выглядело фарсом — но пополам с трагедией, — когда Лоран Кабила, поднявший армию Заира на борьбу с диктатурой президента Мобуту, пообещавший освободить народ и положить конец удушающей коррупции и репрессиям, сам установил режим столь же коррумпированный и, возможно, столь же жестокий. И уж точно выглядело фарсом, когда Кабила попытался установить собственный культ личности по образцу культа Мобуту.
Разве не выглядит фарсом, что сам режим Мобуту опирался на нещадную эксплуатацию населения в гораздо большей степени, чем веком ранее Свободное государство Конго — колония бельгийского короля Леопольда? Фарсом, конечно, было и то, что марксист Менгисту поселился во дворце, едва не провозгласил себя императором и обогащался сам и давал обогащаться своей свите совершенно так же, как этот делали Хайле Селассие и другие императоры прежних эпох.
Эти фарсы, возможно, даже еще более трагичны, чем трагедии, которым они пришли на смену, — и не только из-за крушения надежд, порожденных переменами. Стивенс, Кабила, да и многие другие правители Африки начали свою карьеру с убийств политических оппонентов и просто невинных граждан. Диктатура Менгисту и политика Дерга привели к периодически повторяющимся вспышкам голода на плодородной земле Эфиопии. И вновь история повторялась, но в крайне извращенной форме. Именно голод в провинции Волло в 1973 году и полное равнодушие императора к этой проблеме послужили поводом для консолидации оппозиции и последующего переворота. Но Хайле Селассие был, по крайней мере, просто безразличен — Менгисту же рассматривал голод как политический инструмент для ослабления оппозиции. Итак, повторение истории для граждан Эфиопии и большинства стран Черной Африки было не только фарсом, не только трагедией — это был настоящий фильм ужасов.
Сущность «железного закона олигархии», этой специфической черты порочного круга, состоит в том, что новые лидеры берут верх над старыми, обещая радикальные изменения, но в результате все остается на своих местах. В каком-то смысле «железный закон олигархии» сложнее понять, чем другие версии порочного круга. В устойчивости экстрактивных институтов на американском Юге или в Гватемале есть ясная логика: одни и те же элиты продолжают управлять экономикой и политикой в течение столетий. Даже несмотря на серьезные потрясения, как это было в случае с плантаторами-южанами после гражданской войны, власть подобных элит остается непоколебленной, и они в состоянии сохранить и воссоздать привычную систему экстрактивных институтов и вновь извлекать выгоду из нее. Но как понять того, кто пришел к власти во имя радикальных изменений, если он также начинает воспроизводить прежнюю систему? Ответ на этот вопрос еще раз демонстрирует, что мощь порочного круга куда более серьезна, чем это может показаться на первый взгляд.
Не все радикальные изменения обречены на провал. Славная революция была одним из таких успешных переворотов, и политические реформы, последовавшие за ней, возможно, являются наиболее важными за последние две тысячи лет. Французская революция была еще более радикальной, она привела к хаосу, политическому насилию и воцарению Наполеона Бонапарта, однако по ее окончании старый порядок воссоздать не удалось.
Возникновению сравнительно более инклюзивных политических институтов после Славной и Французской революций в наибольшей степени способствовали три фактора. Первый — это появление класса торговцев, желавших расчистить дорогу для созидательного разрушения, от которого они могли бы получить выгоды; эти «новые люди», ключевые фигуры революционных коалиций, не желали построения очередной системы экстрактивных институтов, которую они снова вынуждены были бы кормить.
