Но это вовсе не обязательно накопительный процесс. Он не предполагает, что маленькие перемены в какой-то точке непременно со временем приведут к качественному изменению. Напротив, как мы видели на примере Римской Британии в главе 6, небольшие изменения возникают, а затем могут исчезнуть, чтобы впоследствии возникнуть вновь. И тем не менее, когда наступает точка перелома, эти небольшие перемены, драйверы институционального дрейфа, могут заставить изначально схожие общества встать на совершенно разные пути развития.
В главах 7 и 8 мы видели, что, несмотря на множество схожих черт у Англии, Франции и Испании, точка перелома в виде развития атлантической торговли имела наибольшее влияние именно на Англию из-за этих небольших различий — а именно того факта, что вследствие событий XV века английская корона не контролировала заморскую торговлю, а во Франции и в Испании такая торговля была монополизирована королевской семьей и связанными с ней группами. Как результат, во Франции и Испании именно монарх и ассоциированные с ним группы были главными бенефициарами тех огромных прибылей, которые несла с собой атлантическая торговля и колониальная экспансия, в то время как в Англии эти прибыли концентрировались в руках групп, оппозиционных монархии. Хотя институциональный дрейф — это всегда медленные и кажущиеся незначительными изменения, его взаимодействие с точками перелома приводит к институциональному расхождению, и это расхождение создает впоследствии все большие различия в институтах, на которые со временем повлияет следующая точка перелома.
История здесь — ключевой фактор, потому что именно исторический процесс, благодаря институциональному дрейфу, создает различия, которые станут решающими в очередной критический момент. Сами по себе точки перелома — это исторический поворотный пункт. А существование порочного круга или благотворной обратной связи приводит нас к необходимости изучать историю, чтобы понять природу исторически обусловленных институциональных различий. Однако наша теория не декларирует исторического детерминизма — да и в целом никакого детерминизма. Именно по этой причине ответ на вопрос, с которого мы начали свои изыскания в этой главе, будет «нет» — нет никакого исторического закона, согласно которому Перу настолько беднее Западной Европы или Соединенных Штатов.
Прежде всего, что бы ни утверждали теории географического или культурного предопределения, эта латиноамериканская страна вовсе не приговорена к бедности вследствие своего географического положения или особенностей культуры. Согласно нашей теории, Перу сегодня настолько беднее Западной Европы или Северной Америки из-за действующих там институтов, и для того чтобы понять причины этого явления, нам нужно разобраться в историческом процессе институционального развития этой страны. Как мы видели в главе 2, пять тысяч лет назад империя инков, которая занимала территорию современного Перу, была богаче, более технологически развита и более политически централизована, чем небольшие сообщества тогдашней Северной Америки. Точкой перелома здесь стало испанское завоевание и выбранный завоевателями способ колонизации, который значительно отличался от способа колонизации Северной Америки. Это стало следствием не исторически предопределенного процесса, а непредсказуемого результата институционального развития в условиях точки перелома. По крайней мере три фактора влияли на изменение пути развития и приводили к совершенно различным долговременным схемам.
Во-первых, институциональные расхождения между двумя Америками, уже существовавшие в XV веке, предопределили то, каким образом обе они были колонизованы. Северная Америка пошла по институциональному пути, отличному от пути Перу, потому что до колонизации она была слабо заселена и тем привлекла европейских поселенцев, впоследствии вступивших в борьбу с губернаторами, которых пытались навязать им Вирджинская компания и британская корона. Испанские же конкистадоры, напротив, нашли в Перу централизованное экстрактивное государство, механизмы которого они сумели узурпировать, и многочисленное население, которое они смогли заставить работать в рудниках и на плантациях.
Не было и никакого географического предопределения, чего-то особого в расположении обеих Америк к моменту прибытия туда европейцев. Как появление централизованного государства бушонгов при царе Шиаме стало результатом серьезных институциональных инноваций или, возможно даже, политической революции, как мы видели в главе 5, так же цивилизация инков в Перу и многонаселенность этой местности были следствием институциональных инноваций. Такое вполне могло бы произойти не в Перу, а в Северной Америке — скажем, в таком регионе, как долина Миссисипи, или даже в северо-восточных областях современных Соединенных Штатов. В таком случае европейцы обнаружили бы в Андах необитаемые пространства, а в Северной Америке — централизованные государства, и тогда Перу и Соединенные Штаты поменялись бы ролями. Европейские поселенцы устремились бы в Перу, а конфликт поселенцев и колониальной элиты со временем привел бы к образованию инклюзивных институтов именно здесь, а не в Северной Америке. Разумеется, последующие пути экономического развития тогда бы тоже сильно отличались от того, что мы в действительности наблюдаем.
Во-вторых, империя инков могла бы найти способ и более успешно противостоять европейской колонизации — как его нашла Япония, когда эскадра коммодора Перри вошла в залив Эдо. И хотя бо́льшая экстрактивность инкской империи сравнительно с Японией эпохи Токугава наводит на мысль, что политическая революция по модели Реставрации Мейдзи была в Перу куда менее вероятна, все-таки нет никакой исторической неизбежности в том, что инки полностью подчинились европейскому владычеству. Если бы они были в состоянии сопротивляться или даже модернизировать свои институты под угрозой вторжения, вся картина исторического развития Нового Света, да и вообще вся мировая история была бы совершенно иной.
В-третьих (и это решающий фактор), нет ничего предопределенного — ни с исторической, ни с географической, ни с культурной точки зрения — в том, что европейцы стали единственными колонизаторами в мире. Таковыми могли оказаться и китайцы, и даже те же инки. Конечно, такая картина кажется невероятной, когда мы смотрим на мир через призму событий XV столетия, когда европейцы сделали бросок на американский континент, а Китай, напротив, замкнулся в себе. Но сама по себе Западная Европа XV века представляла собой результат непредсказуемого институционального дрейфа, направляемого точками перелома, и ничто в этом процессе не было неизбежным. Западноевропейские державы не смогли бы выдвинуться на первые роли и завоевать мир, не пройди они через несколько исторических поворотных пунктов. Они включали в себя и специфический путь развития, на который встал феодализм, с постепенным исчезновением рабства и ослаблением власти королей; и тот факт, что за те столетия, что прошли с начала второго тысячелетия нашей эры в Европе, произошел быстрый рост политически независимых и экономически автономных городов; и то, что европейские монархии не так боялись морской торговли и, следовательно, не так стремились ее ограничить, как это делали китайские императоры во время династии Мин; и «черная смерть», пошатнувшая основы феодального порядка. Если бы события развивались иначе, мы бы сегодня жили в совсем другом мире, где Перу могло бы быть богаче Западной Европы или Соединенных Штатов.
