Таковым в общих чертах было интеллектуальное окружение Макса Вебера, в котором он как «представитель буржуазных классов» оказался с самого раннего детства: это была буржуазия, неуверенная в основах своего политического влияния и искавшая их, с одной стороны, в чиновничестве, а с другой — в образовании и науке, не будучи, впрочем, в состоянии сказать наверняка, в какой мере последние являлись фактором власти, а в какой — лишь услугой, оказанной монархии. Здесь наиболее ярко проявились противоречия между интересами образованной и владетельной буржуазии. Кроме того, ситуация усугублялась тем, что историко–политическая академическая культура не могла решить для себя, как реализм, эта общая тенденция эпохи, может воплотиться в гуманитарных науках. В этом контексте в 1866 году Баумгартен потребовал от либерализма перестать быть постоянно в оппозиции: «Либерализм должен сам научиться управлять государством»
[84]. Такого рода дебаты чрезвычайно рано появляются в жизни молодого Макса Вебера и находят отражение в его занятиях античной политикой, немецкой историей и контекстом государственного управления в современной Пруссии. Проштудировав в пятнадцать лет «Историю Германии в XIX веке» Трейчке, в восемнадцать он уже следил за полемикой своего дяди Германа Баумгартена с Трейчке по поводу второго тома. Не будет преувеличением сказать, что взросление Макса Вебера происходит в самом центре идейных конфликтов немецкой буржуазии.
Завершая разговор о взрослении Вебера, следует обратить внимание еще на один аспект баумгартеновской критики либерализма и особенностей немецкой нации. Вопрос о том, способна ли буржуазия управлять государством, затрагивает в том числе и представления того времени о роли мужчины в обществе. Политика нравственных сомнений, по мнению Баумгартена, виновна в возникновении «того жалкого партикуляризма», «который позволяет существовать только отцу семейства, но убивает мужчину и гражданина […]. Он вытянул из государства субстанцию, составляющую характер мужчины». Вот что пишет Баумгартен об особом партикуляристском пути: «Чтобы мужчина мог своими делами влиять на дела в государстве, ему необходимо прежде всего само государство. Однако все те разрозненные германские земли, которыми после крушения надежд Пруссии оказался ограничен либерализм, государствами не были». И об эпохе после 1848 года: «Мы снова уползли в норы своей частной жизни, продолжая до бесконечности писать и читать книги и заниматься прочими делами. Невыносимо жалкое существование для любого, в ком еще осталась мужская гордость». И о критике без действий: «Провидение еще никогда не было на стороне тех, кто причитает, но всегда — на стороне тех, кто способен на мужественные поступки»
[85].
Конечно же, отчасти это была всего лишь риторика, отчасти — проявление того, что женщине буржуазного сословия не полагалось заниматься профессиональной деятельностью. Но было в этом и еще кое–что. В политике, согласно этому представлению, речь идет не только о власти и о решениях, обязательных для всех. В конечном итоге в политике решается вопрос чести, а в данном случае — вопрос о том, может ли сословие, достигшее реальных результатов в самых разных сферах, показаться в обществе, или же оно должно прятаться за спинами других. Этот акцент на проявлении мужественности будет присутствовать на протяжении всей политической жизни Макса Вебера.
ГЛАВА 4. Среди краснокожих, радикальных христиан и фельдфебелей: студенческие годы
Немецкий университет не требует никакого другого прилежания, кроме того, что произрастает из самого сокровенного, личного решения учащегося.
Генрих фон Зибель
«Недавно, — пишет в ноябре 1882 года Макс Вебер, студент–первокурсник юридического факультета Гейдельбергского университета, номер студенческого билета 273, — я был на курсе, что читает старый P. — М., и прослушал, как мне сказали, довольно спокойную для его обычной манеры лекцию. Он явился много позднее половины — это если не считать апостроф
[86] вроде следующих: он заходит на кафедру и кашляет. „Милостивые государи, вы видите, я болен, я кашляю. (О! О! Всеобщее сочувствие.) Ха, скажут попы, так ему и надо, этому псу, атеисту проклятому. (Бурные аплодисменты, крики „Чтоб им!“ и другие.) Но, милостивые государи, это не имеет никакого значения! Мы продолжаем! (“Продолжаем пить! Браво!“ — мычит рядом со мной старый пивной скелет.) Милостивые государи! Вы только что сочли уместным прокричать мне браво — позвольте же и мне прокричать вам в ответ браво и еще раз браво! Милостивые государи, уж не смеетесь ли вы обо мне
[87]? Я хотел говорить с вами о политике, мое сердце принадлежит отечеству и Бисмарку, я думал, вы тоже патриоты!“ Сказал это и выбежал из аудитории. Лекция закончилась, продлившись десять минут. Подобные происшествия не способствуют уважительному отношению к преподавателям, а лишь поощряют наглость студентов, которые постепенно привыкают, вместе со всей той чернью, что приходит на эти лекции — а в аудитории было более 250 слушателей, насмехаться над старым человеком»
[88].
В этой сцене, словно взятой из фильма «Пунш со жженым сахаром»
[89], соединены многие мотивы той студенческой жизни, которую Макс Вебер вот уже более полугода ведет в Гейдельберге. Во–первых, профессора и доценты — люди преклонного возраста, и Вебер подчеркивает это в своем рассказе. Ему восемнадцать, а лекции и семинары, на которые он ходит, ведут почти исключительно ветераны, чьи основные труды были написаны или до его рождения, или тогда, когда он еще был маленьким ребенком. Философу Куно Фишеру (Вебер пишет о нем, что он «немного поверхностный, изо всех сил старается произвести впечатление и так и сыплет „старыми анекдотами“, которые я уже читал в его истории философии») пятьдесят восемь, профессор римского права Иммануил Беккер («добродушный, веселый, старый холостяк и ипохондрик, выпивать с которым — безусловно, самое лучшее из того, что с ним вообще можно делать») готовится отпраздновать свой пятидесятипятилетний юбилей, преподавателю истории экономики Карлу Кнису, на лекциях которого Макс Вебер поначалу скучает, шестьдесят один. Хотя кто только не покажется старым восемнадцатилетнему юноше: так, «старому Р. — М.» — речь идет о приват–доценте бароне Куно Марии Александре фон Рейхлин–Мельдегге, у которого Вебер собирался прослушать курс лекций «Изложение и критика философии Шопенгауэра с учетом ее значения для современности», — на тот момент было сорок шесть
[90].
