«Пивной скелет» и возглас «Продолжаем пить!» в рассказе о нелепой лекции профессора Р. — М. указывают на еще один сквозной мотив в студенческой жизни Вебера. «Чтобы студент не мог напиться? Это невозможно!» Так Генрих фон Трейчке, занимавший пост декана философского факультета Берлинского университета, будто бы ответил Гильдегард Вегшайдер, ставшей впоследствии первой в Германии аспиранткой, когда в середине 1890‑х годов она попросила принять ее в качестве вольной слушательницы. Уже в своем первом письме из Гейдельберга Вебер, прежде чем приступить к рассказу о двухдневной поездке, просит прощения за то, что, находясь «в сомнительном состоянии вследствие неизбежной непрерывной попойки», он не может подробно описать свое путешествие. Далее он сообщает о качестве пива — «разбавленное и плохое, хотя и довольно безвредное», о комендантском часе в полночь — «совершенно превосходная мера, которую со спокойной совестью можно было бы ввести еще раньше» — и о попытках многочисленных студенческих корпораций–алеманов, рейнцев, франконов, вандалов — заполучить первокурсника в свои ряды. В пользу франконов говорит то, что официально они устраивают попойки всего два раза в неделю. Впрочем, все эти сведения — лишь для успокоения родителей; позднее Вебер уже не скрывает своей способности пить и не пьянеть и своей увлеченности в деле «мужского воспитания студента–корпоранта», неотъемлемая составляющая которого — что уж тут поделаешь! — умение сохранять самообладание в условиях постоянного потребления алкоголя. Вскоре он вступает в ряды алеманов, к которым в свое время принадлежал и его отец, и ежедневно упражняется в мензурном фехтовании, что действует особенно освежающе после лекций Куно Фишера, где все утверждения кажутся столь же очевидными, как и утверждения прямо противоположного. Когда Вебер впервые после долгого отсутствия возвращается домой и его мать видит его опухшее лицо со шрамами от сабельных ударов, она влепляет ему пощечину
[91]. Сам Вебер летом 1885 года пишет, что у него теперь «физиономия полководца, чем–то напоминающая Нерона и Домициана»
[92].
В те времена учеба в университете была еще и в некотором роде инициацией, переходом из одного статуса в другой, и переход этот совершался под эгидой единства науки и самоутверждения нации. В результате студенты, которые в интеллектуальном и социальном плане пока не имели права «требовать сатисфакции», создавали себе заместительные конфликты. «Наши университеты — мужские университеты», — заявил в 1897 году правовед Отто фон Гирке. Общее высшее образование для женщин означало бы создание специальных женских университетов, в противном случае университет старого образца «уже не был бы высшей школой мужской силы духа, не был бы суровым борцом, который помог нашей нации завоевать интеллектуальное первенство»
[93]. Именно в конце XIX века в немецких университетах фехтование превращается в культ, а студенческие корпорации переживают настоящий бум — в том числе и просто по причине возросшего числа студентов. Как пишет Вебер, число зачисленных на первый курс «в этот раз невероятно высокое, пожалуй, здесь наберется 9oo‑10оо студентов» (имеется в виду общая численность учащихся); летом 1882 года в Гейдельбергский университет было принято 478 абитуриентов
[94], в то время как двадцать лет назад — всего 235. А поскольку руководство университета, сохраняя верность идеалам классической учености, совершенно не беспокоилось о воспитании студентов, задачу социализации оторванной от дома будущей элиты брали на себя студенческие корпорации. Кроме того, они осуществляли функцию отбора среди новичков, так как членство в них требовало дополнительных расходов. Общий набор учащихся увеличился, а вместе с ним увеличилось число студентов–разночинцев, чьи родители, в отличие от Вебера–старшего, не занимали высоких чиновничьих должностей. Впрочем, в год поступления в университет Макса Вебера в регистрационной книге ректората в графе «сословная принадлежность отца или матери» напротив многих фамилий по–прежнему можно было прочитать «советник»: старший церковный советник, судебный советник, коммерции советник, правительственный советник, тайный советник. Столь же часто встречаются «рантье», «фабрикант» и «владелец»: владелец фабрики, владелец пивоварни, владелец поместья. Но с ними уже соседствуют сыновья пекарей, крестьян, мясников, плотников, учителей и домоправителей. Выходцев из дворянского сословия уже меньше пяти процентов, а доля иностранцев среди студентов Гейдельбергского университета превышает десять процентов, из них большинство — из США, Швейцарии и России
[95].
Студенческие корпорации, принуждая студентов к неэкономному образу жизни (Веберу приходится по нескольку раз объяснять родителям свои расходы) и «мужским» ритуалам вроде соревнований «кто больше выпьет?», фехтовальных поединков и дебошей, подчеркивали статус своих членов. Спустя годы после окончания университета Вебер на юбилее своего буршеншафта скажет о том, что во времена его студенчества многие корпорации, чтобы заполучить в свои ряды первокурсников, намекали им на то, что состоящие в них «тайные советники и их превосходительства» могут помочь при устройстве на работу. «Именно поэтому он и не вступил в их ряды», и он надеется, что буршеншафты поставят непреодолимый заслон «змеиному яду карьеризма». Таким образом, он подчеркивает в первую очередь символическую функцию студенческих корпораций, позволявшую на время учебы отгородиться от взрослого окружения
[96].
Очень похожее описание жизни в Гейдельбергском университете мы находим у Марка Твена, который четырьмя годами ранее путешествовал по Европе: такое ощущение, будто студенческая свобода совершенно ничем не ограничена и студент вправе сам решать, посвятит ли он себя учебе или развлечениям. В гимназии учащиеся на протяжении девяти лет работают как каторжники и в результате выходят с полным и разносторонним образованием: на латыни и греческом они могут не только читать, но и разговаривать. Юноши–иностранцы идут в университет, «чтобы возвести крышу и чердак над своим слишком общим образованием; у немецкого же студента есть уже и крыша и чердак — ему остается лишь увенчать его шпилем в виде специальных познаний. […] Таким образом, немец слушает лекции только по избранной им отрасли, а весь остальной день пьет пиво. […] Его так долго держали в суровом рабстве, что независимость университетской жизни — это как раз то, что ему нужно, что ему нравится и что он ценит в полной мере», прежде чем он снова попадет в рабство, поступив на казенную службу или занявшись частной практикой
[97].
