Но Прохорову было не до баб. Сверху навалился Глот и, страшно матерясь, старался то свернуть ему челюсть, то раздробить кости носа, а то и просто придушить. Из его пасти воняло гнилью, в ноздрях рыжела склизкая поросль, а в глазах, прищуренных, налитых кровью, читалось лишь одно — дикое желание убить. «Сука! — Прохоров вдруг с ненавистью плюнул в них — всей скопившейся во рту кровью, — вскрикнул и резко рванул врага за яйца. — Без них обойдешься!»
Глот на мгновение замер, потерялся и, тут же получив удар в межключичную ямку, захрипел от ярости и боли. Не теряя времени, Тормоз осчастливил его «клювом» в глаз, развернул пальцы в ране и, выбравшись из-под зловонной туши, одним движением поднялся на ноги. Его переполняла ярость, холодная и неукротимая. В голове яснело, дыхание успокоилось, и, несмотря на боль в ребрах и в разбитом носу, он вдруг отчетливо понял, что никуда противник от него не денется. Наверное, то же чувствует хищник, глядя на трепыхающуюся жертву, — пусть мечется, пусть воет истошно, все равно будет съедена. Потому как обречена изначально.
Под дикий рев толпы между тем поднялся и Глот. Выглядел он неважно — давился слюной, хрипел, а из-под прижатой к глазу ладони сочилась по щеке грязная слизь.
«Получай, Кутузов!» Не давая врагу ни шанса, Тормоз въехал ему «говнодавом» в пах, сблизился на дистанцию клинча и принялся работать «по диагонали» — правое колено, левый локоть. Разножка и наоборот — правый локоть, левое колено. «Ты это куда? — Как только Глот стал оседать, он придержал его за уши и приложился головой в лицо. — Подожди, милок, еще не все». Хватило одного раза — ударом лобной кости можно раздробить двухдюймовую доску.
— Струю! — Чей-то бешеный крик заглушил стоны Глота, мужичок наверху крутанул вентиль, и сейчас же водяная палица сбила Прохорова с ног, с силой приложила о ржавые прутья.
— О-о-о! — вздохнула восхищенно почтеннейшая публика, смачно выпила, со вкусом закусила, а из клетки двое молодцов уже тащили прочь бесчувственное тело. Кровь Глота розовой дорожкой растекалась по мокрым доскам.
— За паскуду извиняюсь. — Хмыкнув, бык Димон помог Сереге встать и, сунув ему в нос тампоны, а в руку —медную, для профилактики фингалов, чушку, уважительно присвистнул: — А ведь и вправду сделал чучело из Глота, теперь не скоро оклемается.
— Угу, не скоро. — Прохоров кивнул и как во сне двинулся следом за амбалом — ноги плохо слушались его. Адреналин сгорел, ярость ушла, и единственное, что он чувствовал сейчас, была боль да какая-то потерянность в душе, будто в мороз провалился в яму с парным дерьмом. Тепло, но вонюче.
В раздевалке он сразу сунул голову под кран, но вода оказалась желтой и теплой, на вкус напоминающей мочу. «Если в кране нет воды…» Сморщившись, Прохоров сплюнул, а Димон уже тащил его в тренерскую — пред мутные очи лысого главкома.
— Покажи. — Тот мрачно осмотрел Серегины ребра, заставил через силу открыть рот и неожиданно, первый раз за все время, улыбнулся: — Ерунда. Молодец, Сергей Иванович, выжил.
— Угу, — вытащив набухшие тампоны, Прохоров потрогал нос и попытался шмыгнуть им, — выжил.
Ему конкретно хотелось под душ — мокрые штаны липли к телу, пот, высохнув, превратился в коросту, и кожа противно зудела. А еще ему хотелось убраться подальше, чтобы ни глаз этих пустых, ни вони парашной…
— Как насчет денег? — Вдохнув наконец носом, Тормоз яростно почесался и даже не заметил, как распахнулась дверь и пожаловал господин Морозов. Суперменом — в смокинге, благоухающий парфюмом, в окружении своих мордоворотов.
— Ну, молодец. — Не глядя на присутствующих, он поманил Прохорова и достал из кармана баксы. — Налогом не облагаются.
Разложил «зелень» веером на столе и сразу же повернулся к лысому:
— Степан Владимирович, озадачься насчет завтра, пока наш друг в хорошей форме…
— Мне завтра никак, — Прохоров лениво сбил доллары в пачку и, не считая, зажал в кулаке, — дело у меня намечается. Мать болеет, деньги нужны.
— Штука баксов за вечер тебя не устраивает? — Морозов с интересом, будто впервые увидел, посмотрел на Серегу, и тот с угрюмым видом кивнул:
— Конечно, так мне вопрос не решить. Нужно тысяч двадцать, сразу.
— Значит, тысяч двадцать сразу? — Морозов нехорошо усмехнулся, и в его голосе прорезался металл. — Не слишком ли круто для начала? По сеньке ли шапка? — Однако, переглянувшись с лысым, он неожиданно смягчился. — Ну ладно. Завтра напишем бумагу, оговорим условия и проценты. Будут тебе двадцать тонн, только запомни, — Морозов придвинулся к Сереге и улыбнулся по-настоящему страшно, — должок отрабатывать придется. По полной программе. Ясно?
— Да уж яснее некуда. — Прохоров почесал зудевшую спину, с достоинством откланялся и двинулся в раздевалку. В гробу он видел всю эту крутизну в смокингах и на «шестисотых» «мерседесах»… И в белых тапках…
Коллеги по искусству вышибания мозгов косились на него с завистью — везет же гадам! — да только чем выше взлетишь, тем больнее приземляться. Косились все, кроме одного, получившего в бою нокаут. Тот блевал желчью у унитаза.
Пребывание в углу Серегиному костюму на пользу не пошло. Особенно досталось штанам — прямо как из жопы, а на ширинке появились подозрительные пятна, наводящие на мысль о любви в положении стоя. Да и сам Серега выглядел не очень — ухо как у Козлодоева из «Бриллиантовой руки», нос перекошен на сторону, а под глазом бланш в пол-лица. Никакая, к чертям, медетерапия
[10]
не поможет! Плюс запах пота, засохшей грязи и невысморканной крови. Словом, если верить глупости, что настоящий мужчина должен отдавать козлом, то Прохоров тянул на супермена.
Когда он отчалил из «Занзибара», был уже час ночи. Жутко хотелось пить, залезть под упругие струи душа, а главное, без приключений перемахнуть Неву, чтобы еще разок узреть тарантула на Женином бедре. Плевать, что рожа разбита, — шрамы украшают мужчину. Вонюч и грязен? Ничего, пот не позор, смывается легко. Важно, что женщина просит и ждет. Ночью торт, естественно, лучше есть дуэтом…
«И в твердой уверенности в завтрашнем дне…» Без происшествий форсировав Неву, Тормоз сбросил скорость и в близлежащих «ночниках» попробовал слить баксы. Не тут-то было. Иметь с ним дело не желал решительно никто, и, плюнув на бздиловатых торгашей, он двинул на вокзал, поближе к трудовому народу. Натурально трудовому — сутенеры искали, проститутки давали, а менты поганые бдили. В доле, конечно, но держались нейтрально и с достоинством. Светились огни таксярника, кто-то громко и матерно пел, а в воздухе бензиновая вонь мешалась с гарью шашлыков — не ахти каких, из всего, что шевелится.
— Возьму по тридцатке. — Хачик в ларьке и внимания не обратил на прохоровскую внешность, зато с пристрастием рассмотрел стобаксовую — похрустел, пошуршал и, посмотрев на свет, отмусолил деревянные. — Мамой клянусь, к зиме вырастет до полтинника.
Серега о будущем не загадывал. Тут же, у киоска, опрокинув в себя «тетрапак» томатного сока, он ощутил, что жизнь прекрасна, приобрел шикарный, в двадцать пять стволов, букет роз и на крыльях страсти полетел по опустевшим улицам. Дважды от прилива чувств и мочи он делал остановки и, обильно орошая придорожные столбы, представлял себе Женю в постели — волнующую, страстную, с этим загадочным насекомым на упругом бедре. Однако уже в районе Автово на него накатила зевота, и он стал подумывать просто о постели, без всяких там татуированных баб с плотными ляжками. Положить гудящую голову на подушку, вытянуть усталые ноги и спать, спать, спать. И чтобы никто в ухо не сопел… Кроме Рыжика…
