И вот уже почти полтора года все стены этой мастерской были увешаны портретами любимого человека Анфисы — Константина Лесоповалова, начальника отдела милиции в маленьком подмосковном городке, того самого, который сейчас жарился вместе со всем своим семейством на черноморском курорте.
Было как раз время обеда. Хозяйственная Анфиса сварила крепчайший кофе в кофеварке, извлекла из приткнутого в углу маленькой кухни холодильника половину яблочного пирога, коробочки с салатами, купленные в соседнем гастрономе, куриные крылышки в остром соусе, заливное и отварные креветки. Катя, глянув на «обилье — закусье», только покачала головой: ой-ей-ей.
— Считаешь меня обжорой? Безвольной? — с укором спросила Анфиса.
— Ты что? У тебя железная воля. А вот я… Анфис, я вчера на ночь глядя так бессовестно наелась, что…
И Катя рассказала (лучше сразу отвлечь внимание от больной темы еды, а то, не дай бог, Анфиса опять закомплексует по поводу лишнего веса) про вчерашний день. Про Никиту и про то, что стало прологом к посиделкам в баре, — про Афанасьевский переулок и цветочный магазин.
— А, «Царство Флоры», знаю, — кивнула Анфиса. — Тут недалеко они сидят, хорошие вещи делают, стильные, мы Жорику для его Женьки (это были Анфисины соратники-фотографы) там такую фигню заказывали — корзинку из цветов и фруктов на день рождения.
Рассказ сам собой потек дальше, и Катя, уплетая вслед за Анфисой парадный обед, выложила подруге все-все. В том числе и про «страх… ужас смерти», и про гобелен с картины Никола Пуссена.
— Вечерний поход в бар полностью одобрям, — Анфиса отсалютовала Кате куриным крылышком. — Никита — молодец. Я уже говорила, я его жутко уважаю. Пусть, пусть теперь Вадька твой попляшет. Кстати, от него нет новостей?
— Нет. Он мне принципиально не звонит, на мои звонки из принципа же не отвечает. А Сереге Мещерскому я стесняюсь звонить. В конце концов, есть же у меня гордость или нет?
— Вот это по-нашему, по-бразильски. Я Косте тоже не звоню туда, — Анфиса вздохнула тяжко, — и эсэмэски не шлю, вдруг жена его сунет нос в телефон, прочтет. Будет скандал, зачем? Он же на отдыхе у меня…
— Эгоист он у тебя хороший, Анфиса.
— Он не эгоист, он немножечко Нарцисс.
— Кто? Лесоповалов?
— Ну да, Костик… такой же Нарцисс, как и тот, который на той картине, про которую ты говорила, — в цветочном магазине. Вечно собой любуется, красуется. Но это нестрашный порок.
— Очень странная картина у Пуссена «Царство Флоры». На первый взгляд такая вся благостная, сплошное барокко-рококо, а приглядишься — мурашки по коже, — сказала Катя. — А гобелен вообще по ней скопирован как-то необычно, кровь такая яркая, красная. И все это на цветах набрызгано, представляешь?
— Любопытно взглянуть, зайду к ним в магазин как-нибудь. Но знаешь, мне кажется, все эти их Нарциссы, Флоры, Аяксы и Адонисы, про которые ты говорила, — это такой, извини, нахальный стеб. Высшей пробы стеб. Сплошной выпендреж, — Анфиса налила подруге кофе. — Способ соригинальничать, выделиться по полной. У вас у всех сплошные Терминаторы, Ганнибалы Лекторы, Индианы Джонсы, Кастанеды с Мураками и коды да Винчи, а у меня — «Царство Флоры», в котором вы, такие продвинутые современные господа, разбираетесь как свиньи в апельсинах. Просите объяснений, комментариев. И я захочу, дам вам эти объяснения, а захочу — погожу. Стеб, я же говорю — изощренный стеб.
— Там на картине были еще Крокус и Смилакс, — сказала Катя. — Сладкая парочка…
— Что?
— Так их назвала та флористка. Крокус — цветок и смилакс — это такая декоративная лиана. Фрагмент ее мы нашли на месте убийства. И крокус тоже, только неживой, поддельный.
Анфиса покосилась на подругу. Выдержала многозначительную паузу.
— А те убитые, говоришь, урки? — спросила она, наконец.
— Сидели оба когда-то.
— Ну и нечего о них печалиться, получили, наверное, по заслугам от своих же. — Анфиса достала из ящика стола пластиковые тарелки для торта. — А цветы они кому же везли?
— Один — жене, она у него родила, а другой — не знаю, все посылал какой-то Пеговой Фаине на Долгоруковскую улицу, имя и адрес мне там, в магазине, сказали.
— Как, как ее зовут? Фаина Пегова? — Анфиса внезапно сорвалась с места и, как толстый шарик, запрыгала по тесной мастерской, что-то ища среди камер, объективов, штативов, папок со снимками, компьютерных дисков, флэшек и кип иллюстрированных журналов. Вытащила один, второй — глянцевый, потолще «Вог», пролистала, ткнула пальцем: — Это вот не она?
— Я ее в глаза не видела. — Катя узрела на фото темноволосую, синеглазую молодую женщину в красном вечернем платье на фоне ярко освещенного ГУМа.
— Это презентация духов в «Артиколи», — сказала Анфиса. — А это вот она же на Московском кинофестивале, прием в Нескучном, это в клубе «Дягилефф».
— Красавица, только, может быть, это и не она.
— Может быть. Только я до сегодняшнего дня думала, что однофамилиц у Фаины в Москве нет, — хмыкнула Анфиса.
— Она что, актриса сериалов?
— Никакая она не актриса. Светская львица, так это сейчас называется. Жорик наш ее снимал, она ему фотосессию заказывала. Якобы для рекламы каких-то там часов. Потом она еще на сафари в Кению моталась… Типаж тот еще — косит одновременно под Белоснежку и под Вивьен Ли в «Унесенных ветром». В общем, баба полусвета с претензией на аристократизм, — Анфиса хмыкнула. — Тоже типичнейший Нарцисс. Ты глянь, как она позирует, как выламывается. А как любит-то себя, по глазам, по глазам видно!
Катя смотрела на шатенку на фото. Глаза у нее были как фиалки, однако в них читался ум и воля. Никакого кокетства, никакого легкомыслия. Самовлюбленность — пожалуй, это да, и еще какая-то брезгливость ко всему окружающему.
Про установленное с легкой руки Никиты Колосова негласное наблюдение за Фаиной Катя еще не знала. Про то, что Фаина из глянцевого журнала — та самая Фаина, тоже. И про ее некогда столь известного в криминальных кругах папашу Игнатия Пегова (он же Скрипченко, он же Головнюк, он же Король) понятия не имела.
Она много о чем еще даже и не догадывалась. Не представляла себе и эту Долгоруковскую улицу, и дом возле киностудии «Союзмультфильм», и квартиру на восьмом этаже, и ее обитательниц.
Аля как раз вернулась из магазина (о том, что за ней наблюдают из припаркованной во дворе машины, она тоже не подозревала). Фаина сидела на диване с ногами и азартно смотрела по телевизору бокс — бой среди тяжеловесов.
Аля отнесла сумку на кухню, потом вернулась. Несколько мгновений молча смотрела на экран, где шел жестокий поединок.
— Животные, — сказала она, — звери. Потные все, в крови, в соплях.
— Это же спорт, радость моя, — улыбнулась Фаина. — Тот спорт, которому ты сама сколько лет отдала.
— Дура была. Но это не тот спорт, радость моя, — Аля повторила эту «радость», как эхо. — А эти — просто животные. Хорошо бы один прямо сейчас убил другого, вот зрелище было бы… Я вот на этого гоблина ставлю. — Она кивнула на огромного боксера в синих трусах. — На твоего бывшего Арнольда похож, не находишь?
