— Знаменито звучит.
— Когда сам-то женишься? — по-свойски просто спросил Суслов.
— На ком?
— Ну, хоть на этой своей… Хотя я бы тебе не советовал. От души не советовал.
Арнольд насупился.
— Это почему же?
— Да все потому, Леха.
Арнольд становился «Лехой» редко, и это всегда знаменовало особый, интимный виток разговора по душам.
— Нет, ты скажи.
— Да не буду я. Это дело твое, собственное.
— Ты ж свой, не чужой. А я — ты сам знаешь, за тебя, Аркаша, в огонь и в воду. Так уж давай это… начистоту. Что ты против Фаины имеешь? — Голос Арнольда звучал глухо.
Суслов покачал головой.
— Чего я против нее имею? А ничего, кроме того, что не пара она тебе, вот что.
— Красивая, что ли, слишком?
— Есть и покрасившее ее, вон Настюха моя — нет, скажешь? Она насколько ее моложе? То-то. Дело-то не в этом. Ты сам пацан что надо. Как зубы вон себе вставил новые. — Суслов не удержался и поддел кореша и бывшего солагерника, который действительно по молодости, во время первой ходки «туда», ухитрился подцепить цингу и надолго испортил себе всю стоматологию. — Зубы, говорю, вставил, и порядок. Только не подходите вы друг дружке. Совсем.
— Почему? Ну? Бей, давай, что ли. — Арнольд стиснул вставные зубы. На щеках заходили желваки.
— Э, куда дело-то зашло… Далеко зашло, видно. — Суслов грустно вздохнул. — Тогда я лучше помолчу.
— Нет. — Арнольд резко нажал на тормоз (благо к этому времени они уже свернули с Ярославки на более спокойное объездное шоссе).
— Ты работай давай, руль-то крути, — беззлобно приказал Суслов. — Ладно, раз так настаиваешь. Я скажу. Сколько у нее мужиков было?
— Это никого не касается.
— А сколько у нее щас, кроме тебя?
— И это тоже никого не касается.
— А ты сам-то при ней в роли кого? Что, думаешь, не знаю — полгода возле нее, как пудель на задних лапах. Цветочки, браслетик жемчужный… Дала она тебе хоть раз-то по-настоящему или все динамить продолжает?
— Слушай, Аркаша, ты это… знаешь, что за такие слова я…
— Кто? Я тебя как облупленного знаю. Щас ствол наружу — и палить. В кого палить, в меня, в твоего друга, кто единственный тебе добра желает, кто пропасть тебе не дал и сейчас не даст? Эх ты, Леха. Ты послушай меня. Я тебе скажу — эта баба не для тебя. Иметь ее по полной — пожалуйста, кто запрещает, если сладишь, конечно, с ней, со стервой. Но чтобы сюда ее к себе пустить, вот сюда, внутрь, — он ткнул Арнольда пальцем в сердце. — Это лучше уж кислоты какой-нибудь наглотаться — все одно, и так и этак погибель полная.
— Да не собираюсь я жениться на ней!
— Щас, не собираешься, на Фаинке-то? Кому другому рассказывай. Позовет тебя, так ночью как ошпаренный к ней рванешь. С Амура, с Колымы рванешь. Только не позовет она тебя.
— Было дело — звала, — с затаенной гордостью похвалился Арнольд.
— Ну, это, значит, от скуки, от блажи бабьей. — Суслов махнул рукой. — А так, чтобы по правде, по-настоящему — нет. Не нужен ты ей. Я больше скажу — она такими, как мы с тобой, гнушается, брезгует. Я еще там, в ресторане, ну, когда в первый раз-то ты мне ее показал, усек — брезгует она нами. Хотя, разобраться, чем она-то лучше — просто шикарная шлюха, но ведь шлюха. Ляжет с тем, кто больше заплатит.
— Не шлюха она никакая, — буркнул Арнольд.
— А я тебе повторю — сколько мужиков у ней до тебя было, а? А квартиру она что, себе сама купила? Из Питера небось голая сюда заявилась, и на тебе — «вольвуха» последней модели, квартира, бриллианты, меха. Шлюха она. Только метит высоко. Ой, как высоко, на самый верх. А ты ей не нужен. Ну, может, когда так, развлечься — пацан ты крепкий, сила вон немереная, ну и потянет ее к тебе на часок. А потом встала баба, «молнию» на трусах застегнула и забыла, как там тебя зовут и кто ты такой, парниша, есть.
— Не могу я ее пока бросить. Пытался — не могу.
— Запал — дальше некуда? Я ж тебе предлагал ход.
— Нет, с ней это не пойдет, не выйдет.
— Почему? Еще не с такими выходило. Приглашаешь вежливо, сажаешь в машину культурно, поишь в ресторане в ж… пока не упьется. Потом привозишь — не к себе, конечно, и не ко мне, а вон, например, к Сеньке Зайцу, у него подвал большой, оборудован отлично. Что она там против тебя — в подвале-то? Ну и развлекайся с ней, сколько душе угодно. Хоть неделю. Криков ее никто не услышит — делай что хочешь, хоть плеткой бей. Сломается, у ног твоих ползать будет — вот увидишь. Руки будет лизать, сука. Ну, а потом по обстоятельствам — если сладится у вас таким образом любовь — отпустишь, нет, так… Одной Фаинкой больше, одной меньше. Искать ее, конечно, будут. Поищут-поищут и перестанут. Если к тебе прицепятся по поводу нее, мы тебе такое алиби с братвой соорудим — комар носа не подточит.
Про подвал Суслов вспомнил не зря. Об одном таком подвале они с Арнольдом имели весьма точное представление. Это осталось там, далеко, — в другой их хабаровской, дальневосточной жизни. В подвал кирпичного дома, более похожего на крепость, построенного на окраине Хабаровска в самом начале девяностых, их тогдашний, ныне покойный босс Жорка Чувалый заточил свою строптивую любовь. Имени этой девицы Арнольд не знал. Но саму ее помнил. «До подвала» — смуглой, гибкой, отвязной брюнеткой, страшной потаскухой, конечно, но все равно красавицей, зажигавшей хабаровские ночные клубы направо и налево. И после — полубезумной, сгорбленной, с трясущейся головой и изуродованными руками.
Что конкретно происходило в том подвале по ночам, когда Жорка Чувалый, распаленный водкой, спускался туда к «своей строптивой любви», Арнольд не знал, а гадать… Стремно было как-то гадать об этом — об этих ночных забавах. Тоскливо, тревожно как-то делалось на душе, и холодом тянуло, словно из склепа. Чувалый тогда был в большом авторитете по всему Дальнему Востоку. Слово его было закон. И они с Аркашей Сусловым и вякнуть-то особо ничего поперек ему не могли. Да и чего было вякать? Это ж все были дела его личные, любовные, подвальные, глухие.
Однако ту ночь, когда подвал опустел, Арнольд тоже не забыл. Чувалый приказал ему и двум другим — таким же как он, молодым еще, не авторитетным приехать к нему на машине. В подвал он спустился один. Они ждали его. Долго ждали. Свою бывшую «строптивую любовь» Чувалый выволок на свет словно мешок с картошкой. Она… Арнольду потом часто снилось по ночам ее лицо — одутловатое, с воспаленными веками, испещренное багровыми, плохо заживающими язвами. Это были следы от ожогов — Чувалый тушил окурки сигарет о щеки и лоб своей пленницы. Она хрипло застонала, забормотала что-то и протянула к ним руки. Кисти ее были обмотаны грязными окровавленными бинтами. Чувалый в виде особого наказания отрубил ей на обеих руках фаланги указательного и безымянного пальцев, чтобы навсегда отбить охоту царапаться.
