Первым очнулся капитан. Этот упруго отжался на руках и привстал, вертикальными как у кота зрачками провожая Васю. Далее вскочил на корточки и, глухо прорычав «… в рот», дал старт.
К сожалению, гладиатора ловили недолго, не добежав до дерева, он зацепился за какую-то корягу и рухнул. Так и лежал, приходя, вероятно, в себя. Но… Вы бы видели каким счастьем пылали его глаза, когда капитан и еще один солдат, держа победителя под руки, подводили к общему воинству…
Вы же понимаете ситуацию — завтра дембель. Собственно, та профанация, что явили эти четыре дня — при опыте-то, при благих воспоминаниях о давних трудных днях, при сугубо русском народе — безусловно, требовала завершающего жеста. В нашу палатку после ужина ввалился кагал мужиков из соседнего взвода, они где-то раздобыли выпивку.
— Ну, Гастелло (Васю вслед акции почему-то окрестили так), ну ублажил! — с ёрным добродушием совали мужики герою алюминиевую кружку.
— Полную ему, до дна!
— Лихо ты их. За победу!
— Не, ну какие китайцы, о чем вы говорите!..
Вася парил. Глаза горели светом благодарности, переходящим в пожар всесилия. Это был его час.
На другой день, переодевшись в мирское и трясясь в трамвае — мы ехали вдвоем — парень совершенно не в силах был молчать. Никак не унимался душевный ажиотаж, и любая фраза невольно возвращала к все еще горячим событиям. Я с улыбкой поддакивал.
Давно живу не в том околотке — «семнадцатом городке», так раньше называли наш поствоенный квартал — однако прописан в родительской квартире, которую сдаю и, стало быть, раз в месяц навещаю на предмет мзды. Что-нибудь раз в год встречаю Васю, он имеет слабость степенно обходить дозором нашу старинную местность. Издалека начинает кивать, чувствительно жмет руку. Изредка вспоминаем «службу», я сам пару раз подначивал… Лет двадцать назад он стабильно докладывал о том, что мечтает жениться.
— Нет, как без женитьбы. Сам понимаешь, — несмело хихикая, будто прося одобрения, утверждал он.
— Разумеется, Вась — без этого полчеловека, — потакал я.
Василий вдохновенно излагал, что имеется одна на примете:
— Справная женщина, собачку прогуливает… — Мужчина суровел: — Я решусь подойти. Без этого — сам понимаешь. И заметь, собака маленькая.
Лет пятнадцать тому Вася пошел нудить относительно здоровья. Почки! Торжественно выдавал научные изыскания об исключительной важности органа в размере жизнедеятельности. Гордо докладывал: «Оформляю инвалидность».
На переломе веков парень таки женился. Хохлушка, обрел по объявлению (поди, на фамилию и клюнула). Через полгода экспериментатор укатила на родину. Брак тем временем отнюдь не прерван — «ни в коем случае». Последние годы Василий сообщает, что намеревается съездить к законной супруге: «Сам понимаешь».
Встретив в очередной раз сослуживца, наткнулся я на занимательную мысль. Нас двое осталось из сверстников в «городке» — одни перебрались в географические отдаления, другие (большинство) в лучшие. Два по существу глубоко одиноких человека, весьма зрелые по возрасту люди. Один — путаник, ленью и независимостью ударенный, отсюда забредший в манеру умиротворять ход существования, собирая жизненный паноптикум, запечатлевая вербальным способом накопленные собственноручно, выдуманные или высмотренные события. Другой — испуганный сырым воздухом и собственным недоразумением дитя, как и первый, вечный мечтатель, трудно сживающийся с реалиями. Два, в принципе, недоросля, скажем так, укладоположенный и медицинский, лишние человеки. Странно — не правда ли?
Ангелы
Антонина — женщина деревенская, веселая соответственно, ибо жизнь задорна. Стало, с мужиком плюхнули, актуальные, и в сон, благо отпущена оная малость всяческому организму. Вот, повествует, предстает в неге некая вещь. Будто открывает она глаза и видит образ. Стоит рядом с лежанкой юноша. Руки на груди сомкнуты и свеча мерцающая в них расположена. И ореол округ представителя зыбкий и приятный, и зраком товарищ обладает внимающим и покойным. И благость… Ангел бескрылый, иное значение отсутствует. Так ей стало умиротворенно, так достойно. Сомкнула очи и шает мысль — все будет хорошо. Утром веки отверзла и верно, просторно в комнате — все вынесено.
Санька
Жил я тогда в одной комнате, другую сдавал. Квартирантами случились две девицы из глухой провинции. Одна с ребенком, другая без. Мужья обеих отбывали сроки, — понимаете, какой закалки был контингент. Впрочем, жили приятельски. С Санькой, пятилетним отроком, вообще дружили — я жил хоть тогда бедно, постоянно делился с ним шоколадкой, — это всегда было моим любимым лакомством.
Девчата работали, и на время смены закрывали пацана, наказывая мне не выпускать его в коридор, ибо был человек существом весьма вертлявым, любопытным. Разумеется, иногда я нарушал завет, обеспечившись обещанием, что лично мне он мешать не будет.
Как-то Санька был особенно егозлив и постоянно совался ко мне в комнату: «Михалач, а вот это для чего нужно?»
Тут мне приспичило сбегать в домоуправление — буквально пять минут отлучки — что я и сделал и не закрыл паренька, купленный его жалостливыми посулами быть паинькой. Вернувшись, уже на подходе почуял запах дыма. Стремительно ворвался и, верно, застал сожженный коробок спичек и вполне предпожарную ситуацию. Отчитал человека, значит, запер, что-то поделал свое. Санька скребся, неимоверно мешал, в итоге я его обратно выпустил.
Однако здесь подоспело время уйти по делу часа на три-четыре.
— Сань, я исчезаю надолго, так что давай в загон, — произношу я, преисполненный дидактического ража.
Санька сразу изобразил кающуюся рожу и с мастерством, перед которым не устоял бы сам Станиславский, ударил скулить и причитать обещание дисциплины.
— Сань, имел место прецедент. Так что извини.
Помещать товарища восвояси мне пришлось силком.
Стало быть, одеваюсь спокойно, мурлычу какую-то песенку (это как раз напротив их двери) — все чинно. Только было тронулся к выходу, раздается из-за двери звериный рев. Я опешил, право, испугался, но это была только прелюдия, дальше пошли словеса… Повторить здесь то, что излагал пятилетний гражданин, совершенно немыслимо. «Х… моржовый» случилось самым мягким определением, которым я был потчеван. Было обещано поставить меня раком и произвести какие-то неподдающиеся воображению операции, подвесить к потолку за очень сокровенные места и прочее. Где взял парень такую образность, можно представить только при изрядно черном взгляде на жизнь. Я ошарашено выскочил из квартиры и абсолютно уничтоженный, с мятежно клокочущим сердцем, поспешно чапал прочь от дома.
Домой возвращался в насущных размышлениях. Продать мамаше? Оно бы следовало, однако есть тут нечто несолидное. Гордо смолчать?… Решения так и не принял, и входил в квартиру озабоченно и даже сурово. Марина, мама охальника, была на месте, вероятно, занималась делами, из двери комнаты мелькнул Санькин нос и тут же исчез. «Ага, подлец, чуешь мзду», — торжественно подумал я, и державно прошествовал в вотчины. Переодевшись, вышел на кухню, тронулся заниматься сооружением ужина, держа достойный и неприкосновенный вид (на кухне, впрочем, никого не было). Что-то поколдовал, дверь в комнату жильцов как всегда в это время была открыта.
