Серафин увидел, что его шлюпку волной относит вдоль мостиков ближе к набережной и теперь он находится всего метрах в ста от Лалапеи. Женщина-сфинкс все еще вздымала руки, а над ними разливалось сияние, обволакивающее крыши и шпили зданий, накрывающее город широким лучезарным ковром, светло-розовой дымкой. Ореол вокруг рук Лалапеи медленно опускался ниже, окружал всю ее фигуру с головы до ног.
Серафин не стал дожидаться дальнейших событий. Нельзя было позволить, чтобы сфинкс своим волшебством натворила еще что-нибудь ужасное, она и так принесла слишком много горя. Ему предоставлялась, может быть, последняя возможность ей отплатить.
С саблей в руках Серафин выпрыгнул из лодки на мостки и помчался к набережной. Его гулкий топот по доскам был слышен далеко вокруг, но Лалапея ничего не замечала. Она была погружена в глубокий транс, сосредоточив всю свою энергию на достижении одной, только ей ведомой цели. Окруженная неземным сиянием, она казалась спустившейся с небес святой девой с туловищем чудовища, кощунственным изображением небожительницы, созданным каким-то художником эпохи Средневековья — изображением одновременно прекрасным и страшным.
Серафин взглянул на оставшийся позади черепаший плот. Унка стояла во весь рост в качавшейся на воде посудине и, повернувшись к берегу, что-то кричала. Наверное, пыталась привлечь к себе внимание Лалапеи. Но женщина-сфинкс ее не замечала.
Ребята на черепашьем щите, затаив дыхание, вертели головами то в одну сторону, то в другую: то к жуткому спектаклю, который разыгрывался на кладбище, то к Серафину. Дарио махал ему саблей, конечно поддерживая и ободряя — зачем же еще?
Всего тридцать метров оставалось до женщины-сфинкса. Вот уже двадцать.
Его обдавало жаром, наверное, от колдовского света.
Еще немного, и он к ней подскочит и… Но Лалапея вдруг обернулась и взглянула на него. Взглянула своими темными завораживающими глазами.
Серафин сделал шаг вперед, но рукоятка сабли вдруг выпала — почему бы это? — из его пальцев. Тогда, размахивая руками, он набросился на сфинкса.
Прекрасное девичье лицо исказилось, ее глаза раскрылись во всю ширь и излучали светло-розовый свет.
Серафин, невзирая на ореол, схватил ее за талию и, оторвав от земли ее львиные ноги, упал вместе с ней наземь. В дикой схватке они катались по берегу, мелькали в воздухе ноги, руки, лапы, когти. Но вдруг почва ушла у них из-под ног, и они рухнули в воду. Острым когтем у Серафина была рассечена щека, разорвана одежда, а может быть, поранена и грудь — на воде появилась кровь. Тут его взгляд упал на лицо Лалапеи, он услышал ее отчаянный крик… и увидел перед собой не львицу, а молодую девушку с длинными мокрыми волосами, вовсе не похожую на неземное существо, да и дивного света вокруг нее как не бывало.
Он видел, как она в ужасе бьет по воде руками, и ему захотелось окунуть ее с головой в воду, чтобы наконец отомстить за все — за предательство, за смерть Боро, за то, что она так подло с ними поступила.
Но он не сделал того, что хотел. Ему вдруг вспомнилось, что львы страшатся воды и она пойдет ко дну, если ей не помочь. Желание бросить ее на произвол судьбы было велико, но неожиданно куда-то подевалась вся та лютая ненависть, которая заставила его броситься в воду и доплыть до берега. Ярость погасла, и в сердце осталась одна пустота.
— Серафин! — Ее голос прерывался, она захлебывалась. — Помоги мне…
Ее львиная часть тела была под водой, и он боялся приблизиться, опасаясь острых когтей. Впрочем, теперь даже это его не слишком пугало. Он подплыл и нырнул под нее. Она в панике била по воде руками и нотами, обыкновенными человеческими нотами. Потому что, обратившись в девушку, она могла кое-как продержаться на поверхности, а тяжелое львиное туловище сразу увлекло бы ее на дно: сфинксы, видно, не умеют плавать. Он обнял ее, стараясь удержаться на воде, но понял, что сил надолго не хватит. Тем более что она продолжала биться в его руках от страха, и они вполне могли утонуть оба.
Однако их поддержали чьи-то руки и понесли от берега к черепаховому панцирю, который, как большая черная скорлупка, маячил вдали. Русалок не было видно под водой, но их было не менее двух. Серафин скользил по волнам на спине, держа в объятиях Лалапею, которая уже не дергалась и даже не шевелилась, и на мгновение ему показалось, что она умерла, захлебнулась у него на руках, и это было как раз то, чего он хотел, когда как безумный набросился на нее. Разве он не замыслил ее убить, чтобы она своей кровью хотя бы частично смыла свою вину?
Но сейчас он уже так не думал и вздохнул с облегчением, когда она шевельнулась и попыталась приподнять голову.
— Почему ты… так сделал? — Ее голос звучал жалобно и прерывисто, словно она плакала, — Зачем ты мне… помешал?
Зачем?
Сотня ответов вертелась у него на языке. Но внезапно в голове сверкнула новая неожиданная мысль: вдруг он опять сам наказал… нет, не других, а самого себя?
Пока русалки несли их по воде к роговому убежищу, к черепаховому плоту, он узнал о том, что замыслила Лалапея, о том, что ее волшебство не грозило ни ему, ни Унке, ни ребятам, а было направлено против действий трупосборника.
Повисшая над кладбищем бахрома блестящих лучей, вырвавшихся из трупосборника, превратилась во множество отдельных сверкающих крюков, петель, штырей и ковшов, которые, как оказалось, на сей раз вовсе не были предназначены для извлечения усопших венецианцев. Все эти орудия были направлены на поиски чего-то другого, они искали и нашли нечто совсем, совсем другое.
Русалки приподняли Серафина с Лалапеей над водой, а Унка, Дарио и Тициан втащили их в лодку. Черепаховый плот наклонился на бок и едва не перевернулся, если бы не русалки. Один лишь Аристид неподвижно сидел на своем месте, смотрел на кладбище и продолжал что-то шептать себе под нос, скрючив пальцы наподобие звериных когтей, будто хотел кому-то выцарапать глаза.
И вот уже все шестеро сидели, плотно прижавшись друг к другу, и смотрели на остров Сан-Микеле, а русалки продолжали тащить черепаховую посудину на восток, все дальше и дальше от берега, в открытое море.
На острове рушилась кладбищенская стена. От нее отваливались каменные глыбы, а в пробоины падали вырванные с корнем остроконечные кипарисы, которые сначала склонялись, будто изготовясь к атаке, а затем шумно грохались в воду. Весь остров перепахивался и выворачивался наизнанку, в земле открывались широкие щели, куда устремлялась морская вода, заливая склепы и вымывая гробы. Рухнула и церковная колокольня.
То, что было глубоко зарыто на острове, под могилами, склепами и часовней, трупосборник вытащил наружу своими сверкающими крюками. То, что наконец появилось в клубах пыли и в комьях мокрой грязи, было величиной с половину острова Сан-Микеле.
Это был труп сфинкса. Такого огромного сфинкса, о каком Серафин даже в легендах не слышал, — больше, чем морские ведьмы в глубинах Адриатики; больше, чем гигантские спруты на дне океана.
