И снова сквозь сон молодой великий князь Иван подумал о просьбе Касима. Если не пойдут московские полки на Казань, Касима казнят и может случиться худшее, усилится Орда…
Бояре съезжались на Думу, еще не ведая, зачем званы. Разве только князь Даниил Холмский догадывался, ибо накануне Иван Третий говорил ему о просьбе Касима.
Великий князь Иван Молодой сидел чуть ниже отцовского трона в кресле, обтянутом аксамитом
[27], видел, как собираются в думной палате бояре. Входили степенно, в шапках высоких, горлатных, в теплых не ко времени шубах. Кланялись и, опираясь на высокие посохи, рассаживались на скамьях вдоль стен.
Важно вышагивая, показались князья Даниил Ярославский и Нагой-Оболенский. Мелко перебирая ногами, просеменил боярин Любимов, неторопливо прошествовал на свое место князь Стародубский, вошел в палату и осмотрелся князь Стрига-Оболенский, поклонился молодому князю Ивану. Прошел сразу на свое место, ни на кого не глянув, боярин Константин Александрович Беззубцев. Князь Даниил Холмский князю Ивану Молодому кивнул, подморгнув, как близкому человеку. Иван Третий Холмского недолюбливал, но его уважала покойная великая княгиня Мария, вероятно, потому, что Холмский был тверичанин, любила его и старая великая княгиня-мать.
Вслед за князем Толстым в палату вступили, постукивая посохами, митрополит Филипп и государь. Уселись. Иван Третий откашлялся, повел по палате быстрым оком и заговорил:
- Созвал я вас, бояре думные, сообща решить. Задал нам вопрос татарский царевич Касим. Ноне, когда опустел казанский трон, царевича Касима доброхоты зовут занять ханское место. Однако без нашей подмоги трона ему не удержать.
Боярин Любимов пробубнил под нос:
- Неймется ханской матери, она без свары жить не может.
Иван Третий не расслышал, спросил:
- Так что отвечать станем, бояре?
- Как ты, государь, решишь, так мы и приговорим, - прогудела Дума.
Иван Третий то на одного боярина поглядел, то на другого.
- С великим князем Иваном Молодым советовались мы и к одному согласию пришли: помочь надо.
Затихла палата. Даниил Холмский одобрительно подал голос:
- Не грех Касиму подсобить.
- Не грех, не грех, - вновь загудели бояре. Боярин Любимов засомневался:
- Озлится Ахматка, как бы войны с Ордой не накликать. Пойдет басурман на русскую землю.
Бояре на Любимова уставились, а князь Нагой-Оболенский просипел:
- Оно и так, да только терпеть сколь можно, пора и нам дать знать о себе.
- Пора, - согласилась с Нагим Дума. Митрополит Филипп святую панагию на груди поправил и, опираясь на посох, кивнул:
- Время настало, государь, напомнить Орде, что мы православные. Доколь мусульманину кланяться?
Иван Третий вздохнул облегченно:
- В таком разе, бояре думные, и приговорим: дать царевичу Касиму нашу помощь и для того князю Стриге-Оболенскому рать готовить. А при нужде князьям Хрипуну-Ряполовскому и Даниилу Холмскому с полками выступить. Тебе же, князь Даниил Ярославский, ратных людей набрать из Вологды и Устюга и идти на Вятку. Вятичи гнилое замыслили - казанцам поклониться… И еще, бояре, решил я, с полками московскими пойдет великий князь Иван Молодой.
И, дождавшись, пока Дума гулом голосов одобрила его слова, государь сказал:
- Вот и ладно, бояре думные, рад я приговор ваш услышать.
В курной дымной избе, сплошь заплетенной паутиной, за небольшим, сколоченным из неотесанных досок столом, зажав бородатую голову ладонями, задумавшись, сидел князь-воевода Стрига-Оболенский. За избой слышалось множество голосов. Лесной дорогой шли ратники, ехали телеги обоза, а князь как сидел с утра, так и оставался недвижим. И никто из младших воевод не смел его потревожить.
Было отчего тревожиться Стриге. Неудачно сложился поход московских полков, посланных в подмогу казанскому царевичу Касиму. Первое время казалось, ничего не предвещало беды. Татарские отряды уходили, не давая боя, жгли деревеньки, уничтожая все живое. Московский воевода все хотел заманить ордынцев, навязать им бой, но они избегали его, и если когда нападали, то навязывали сражение авангарду, а то еще хуже - громили обоз.
В самом начале похода погода благоприятствовала московским полкам, осень была теплая, сухая. Иногда Стрига-Оболенский даже мечтал, что, когда войдет в Нижний Новгород, непременно передохнет и только после этого начнет продвижение на Казань.
Неожиданно узнал он, что в Казани схватили Касима и бросили в темницу. А тут еще ударили ранние морозы, а когда теплело, то лили проливные дожди, и дороги развезло. Кони выбивались из сил, а ополченцы начали роптать. Ко всему заканчивалось пропитание, и воевода отдал распоряжение резать лошадей.
Наступление московских полков само собой остановилось, а татарские отряды выросли численностью, и теперь не было дня, чтобы они не тревожили русскую рать.
Собрал Стрига воевод, и порешили, что надобно отступать, пока ордынцы их не перебили.
И потянулись московские полки в обратный путь, отходили медленно, теряя убитых, везли больных и отражали казанцев…
Стрига-Оболенский поднялся из-за стола, застегнул шубу и покинул избу. Дождь не прекратился, кажется, еще больше зачастил. Воевода влез в походную колымагу, ездовые хлестнули бичами, кони потянули. Колеса с налипшей грязью, смешанной с опавшими листьями, едва вертелись. Конный отряд дворян ехал позади, оберегая Стригу-Оболенского от набега казанцев.
Но воевода об этом не думал. Его тревожило возвращение в Москву и гнев великого князя Ивана Третьего. Стрига никак не хотел винить себя в неудачах. Неблагоприятная погода, нехватка продовольствия, болезни, наконец, коварное поведение казанцев. Воевода не признавался себе, что он плохо подготовил рать к предстоящему походу, мало занимался обозом и продовольствием.
В колымагу заглянул воевода головного полка, сказал, что ратники просят остановиться на отдых. Стрига только рукой махнул: дескать, решай сам.
Слышались удары бичей - то ездовые подхлестывали коней, тянувших колымагу. Стрига-Оболенский вдруг подумал, почему не дудят дудочники и не бьют бубны - все ж легче было бы шагать ратникам. Но потом передумал. Сам ведь позволил дать полкам отдых…
Когда московское войско было уже на полпути, прибыл гонец от государя с повелением полкам возвращаться в Москву.
Великий князь Иван Молодой, узнав, что затеянный поход на Казань потерпел неудачу, спрашивал сам себя, виновен ли в этом лишь Стрига-Оболенский?
А государь в гневе метался по палате, развевались полы шитого серебряной нитью кафтана. Великий князь Московский кричал:
- Доколь позор терпеть!
