Начал с Вологды и Костромы, Галича и Великого Устюга, а с дороги, что вела на Соловецкие острова, свернул и направился вдоль побережья. На ловах бывал, где рыбаки семужкой промышляли, засаливали.
Принимали князя в монастырях и скитах, все готовы были встать на защиту Московской Руси.
Как-то довелось великому князю Ивану Молодому попасть в монастырь. Был он малый, всего четыре старца в нем. Срубили себе часовенку-молельню, трапезную и две кельи.
Встретили они князя доброжелательно, у них Иван больше суток жил, непогоду пережидал. От старого монаха узнал, что рода тот боярского, новгородского. В юности постриг принял, скит срубил. К нему и остальные старцы прибились.
Все хорошо здесь, никто в молитвах препятствий не чинит, рыба есть, а хлеб иногда паломники приносят.
Рассказал монах, что однажды заезжала к ним боярыня Марфа Исааковна Борецкая, вклад в монастырь пожертвовала. Ее стараниями и часовенку срубили.
Пожаловался, что летом гнус, мошка всякая заедает. Ну да это до морозов…
Еще вспомнил старый монах, как много лет назад завернул к нему ключник владыки новгородского Пимен. Очень бранился, старцев стыдил, что не так, дескать, молятся, как того устав церковный требует. Что в монастыре находят приют всякие воры и душегубы.
За тот крик и обиды невзлюбил Пимена старый монах, а когда тот уезжал и намерился вклад внести, отвел его руку:
- Откупиться хочешь, Пимен? Нет, молиться надобно! Сильно молиться и не грешить.
Вскипел владычный ключник, люто бранился, даже посох поднял…
Много всякого наслушался молодой великий князь, пока по дальним краям ездил, многое повидал, особенно на ловах и тонях, где пришлый люд собирался.
Весь Север поднял молодой князь, отовсюду сходились в ополчение мужики.
Направляясь в Думу, Иван Третий в который раз вспомнил слова сына, сказанные в день отъезда на Север:
- Ты, государь, ярлык ханский порви, не принимай. Не данники мы, силы у нас ныне достаточно, коли чего, отобьемся от ордынцев.
В палату Иван Васильевич вошел, кресло тронное занял, по Думе глазами повел. Выжидающе смотрят на него бояре, ждут, что ответит он ханским посланцам.
Увидел Иван Третий лица бояр, и спокойствие охватило его. Понял: час настал.
Ввели мурзу с сопровождающими его татарами. Мурза к трону шагнул, ханский ярлык протянул.
Взял государь грамоту и, тут же разорвав ее, швырнул мурзе.
Завизжали ордынцы, кинулись к княжескому креслу, но служилые дворяне их перехватили, из палаты выволокли, из Кремля вышибли.
Долго еще разносились по городу их визги и крики.
- Яман! Яман!..
В тот же день послы Ахмата покинули Москву. Домой, в Сарай, ордынцы пробирались, когда еще снег лежал. На кордонах их не задерживали: едут домой татары и пусть себе едут.
Худую весть ни мечом не одолеть, ни стрелой каленой не убить.
Известие о том, что урусы отказались выплачивать дань, разнеслось по всей Золотой Орде, и отовсюду улусами потянулись татары, темники вели свои тумены. От гор Кавказских, из плодородного Узбекистана съезжались в степи, ставили вежи вокруг Сарая-города.
Сколько их было, три-четыре тьмы? А может, и все двадцать? Ни конем не объехать все стойбища, ни взором не окинуть. Такую Орду впору Чингисхану водить на Урусию и ему, хану Ахмату, потомку великого Чингиса.
Так думал Ахмат, так думали его сподвижники, верившие в счастливую звезду своего полководца…
В один из пасмурных весенних дней, когда степь едва задышала, от огромного становища отделился тумен темника Ильяса и Диким полем, рубежами Урусии понесся на Москву. Хан отдал приказ этим набегом выяснить расположение полчищ урусов. Между Калугой и Серпуховом, разорив волость Беспугу, тумен Ильяса повернул назад и Диким полем в двухнедельный срок, проделав путь более чем две тысячи верст, воротился к Сараю. Ильяс доложил Ахмату, что "русы не имеют войска до самой Коломны, великие князья московские оборонять город не смогут.
И тогда на военном совете хан и его советники прияли решение двигаться на Урусию.
Оглашая небо и Дикую степь криками, ревом скота скрипом кибиток, тронулась Золотая Орда, чтобы потрясти страхом Урусию во славу Поднебесной.
Подобно ползучей гусенице на стволе дерева, двигались улусы на колесах, делали бесконечно долгие остановки, и их продвижение напоминало великое переселение народов.
От Дикой степи, от русских кордонов поскакали дозорные с тревожной вестью:
- Орда стронулась! Орда пошла!
Из древних русских городов, из северных земель потянулись в Москву ополченцы, князья и бояре со своими дружинами. Шли и ехали пешие и конные, катили розвальни, облепленные мужиками с допотопным оружием, в лаптях и сермягах, провожаемые стариками и бабами.
Звенели колокола, и по церквам служили молебны. Покидали ратники родные края, чтобы сразиться с вековым недругом. Одно и знали: не всем воротиться с этой битвы.
С шутками и прибаутками добирались до Москвы. Ночевали у костров, обогревались, варили щи, кашу. Печорские рыбаки, молодцы дурашливые, друг над другом посмеивались, просили:
- Мирон, а Мирон, расскажи, как ты боярыню обхаживал.
Мирон усмехался, однако просить себя долго не заставлял. В какой раз одно и то же баял:
- Со мной то случилось. Жил у нас боярин один. Боярин как боярин, только подслеповат и головой страдал, умишка, значит, у него было маловато… А боярыня была ух какая боярыня, что в теле, что до отроков молодых охоча…
У костра рассмеялись, кто-то пошевелил огонь, и искры роем взметнулись ввысь.
- Так вот приметила боярыня одного отрока, здоровый был бугаек, в опочивальню к себе затащила и давай соблазнять…
Мирон замолчал, а у мужиков нетерпение:
- Сказывай дальше, Мирон!
- Ну, так вот. Боярыня отрока смущает. Едва он порты скинул, как откуда ни возьмись боярин заявился. Кричит: «Ты почто, охальник, в опочивальню боярыни вперся и топчешься, ровно на угольях!» Отрок, не будь дурнем, отвечает: «Я, боярин, жар у боярыни гасить намерился…»
Посмеялись ополченцы, а Мирон уже серьезно промолвил:
- Я, мужики, как услышал великого князя молодого, что Орда на Русь сабли обнажила, взял топор в руки и сказал сам себе: «Пойду за Москву биться…» А сам робею, мужики: ну как голову сложу? Ведь у меня на полатях ребятки, шесть душ, мал мала меньше…
- Не боись, Мирон, - успокоил его один из ополченцев. - Бог милостив, он, поди, из троих одного избирает. Авось тебя минует…
А с утра, едва рассвет забрезжит, снова в дорогу. Все гадают, где татарина дожидаться, одни говорят - у Калуги, другие - у Серпухова. А какой-то мужичонка выпалил:
