На холодном льду пришлось пролежать несколько часов, пока костры окончательно не прогорели, и концентрация дыма позволила не умереть от удушья. Кашляющие и задыхающиеся люди сильно замерзли, у детей началась лихорадка, позже температура начала подскакивать у взрослых. Без света костров в ход вновь пошли фонарики коммуникаторов, но ослабевшие люди часто поскальзывались на льду и падали. Несколько тучных женщин получили переломы конечностей, пожилой полный мужчина упал с платформы на лёд путей и сломал ключицу. Фельдшер метался между всеми, пытаясь оказывать помощь, но был не в силах что-либо сделать. Ни медикаментов, ни перевязочного материала, не из чего даже сделать шину. Он, как мог, фиксировал поломанные конечности, и больше убеждал людей в том, что помог, нежели помогал.
К тому моменту, когда дышать на станции стало легче, температура упала до минус двенадцати, и люди начали терять сознание от переохлаждения. Большинство из них так и остались лежать в темноте, и их беспамятство перешло в смерть. Выживших осталось несколько десятков, они собрали остатки топлива и вновь разожгли костры. На этот раз костры вынесли за гермоворота, к подножию мертвых эскалаторов. Огонь запылал, дым пошёл вверх, и поначалу дышать было чем. Но места возле костров на всех не хватило, и очень быстро за возможность отогреться вспыхнула драка. В ход пошли ножи, хлынула кровь, в ушах у фельдшера звенели крики ярости и боли… Он ушёл вглубь платформы, спотыкаясь о мертвые тела, но зайти в заполненные обезображенными агонией трупами вагоны не решился. Поэтому просто сел где-то под одной из декоративных станционных арок, сжался в комок и закрыл глаза.
Там его нашли активисты через час или полтора. Он ещё не успел умереть от переохлаждения, но сознание уже плыло куда-то, скованное ледяной анестезией. Его оттащили к костру, напоили кипятком и отогрели. Оказалось, что поножовщина завершилась победой сильных над слабыми. Слабые или ушли, подобно фельдшеру, замерзать заживо вглубь станции, или остались сидеть вдали от костра, надеясь хоть на малую толику тепла. Несколько более решительных сумели выхватить из костра пару горящих головешек и скрылись где-то в тоннелях. Если головешки не погаснут, они разожгут там свои костры. И погибнут от отравления угарными газами прежде, чем эти костры догорят. Что произошло с ними потом, фельдшер так и не узнал, из тоннелей никто не вернулся. Те же, кто вышел победителями из схваток за огонь, попытались приготовить пищу. В приспособленном под склад вагоне ещё оставались какие-то продукты, но воды больше не было, и потому было решено нарубить и растопить льда, для чего из покрывающего пути ледяного панциря ножами выдолбили несколько ледяных кусков.
Но после приёма наскоро приготовленной пищи у людей началась рвота, многих бросило в жар. Кто-то решил, что это из-за того, что растопленная вода пришла снизу, с технического уровня, где затоплены трупы, и это послужило причиной отравления. Люди вспомнили о фельдшере и отправились его искать. Так он лишился возможности умереть, увидев лишь часть кошмара. Придя в себя, фельдшер попытался оказать людям помощь, но вскоре понял, что отравление не основная причина трагедии. Может, что-то действительно попало в воду из могильника, но это уже неважно. У окружающих стали проявляться признаки радиоактивного поражения, и фельдшер осознал, что настал финал их злоключений. Почему-то ему оказалось суждено стать свидетелем этого финала до самого конца, и едва ли не каждый из умирающих в мучениях людей прошёл через его руки. Кровавые раны от недавней поножовщины, кровавые язвы от радиационного поражения, кровавая рвота, кровавый надсадный кашель, хриплое сипение умоляющих о помощи голосов – всё смешалось для него в один мрачный чудовищный кошмар, утопающий в удушливой вони вновь заполняющего станцию дыма.
Ноги уже не держали фельдшера, и он ползал по усеянному стонущими и хрипящими умирающими людьми полу на четвереньках, делая что-то автоматически, словно робот, и уже не понимая, что именно. Какая разница… ему не спасти никого, поэтому он будет создавать у умирающих хотя бы иллюзию помощи. В надежде, что хотя бы кому-то эта иллюзия облегчит мучения. Сколько так продолжалось, фельдшер не помнил. Двадцать минут или двадцать часов – затуманенное монотонной болью сознание прояснялось только тогда, когда тело пронзало острой болью, вызванной судорогами кровавой рвоты. В какой-то момент дышать стало нечем, и боль в носоглотке, ядовитой спицей отдающая в пылающие огнём лёгкие, заполнила его сознание целиком. Фельдшер собрал последние крохи сил, поднялся на четвереньки и пополз вверх по мёртвому эскалатору. Первый десяток засыпанных грязью ступеней дались ему очень тяжело, потом карабкаться стало легче.
Неожиданно он ощутил, что больше не чувствует усталости, и тучное рыхлое тело стало лёгким, словно ему вновь было двенадцать, как тогда, в детстве, когда он единственный раз гостил у деда в глухой уральской деревушке. Дед рассказывал, что некогда в деревне было триста дворов с лишком, но было это при царе Горохе, а сейчас осталось всего четыре дома, да и те не развалились только потому, что признаны каким-то там комитетом какими-то там объектами культурного наследия. Двенадцатилетнему городскому мальчишке всё это было до лампочки. Скорость интернета в деревне была отвратительная, и отдых ему не понравился. Ездить к деду ещё он категорически и наотрез отказался, и с тех пор ни разу там не был и никогда не вспоминал ни о деревне, ни об упёртом деде. Странно, что давно забытое ощущение всплыло в его сознании именно сейчас… Фельдшер долго карабкался по бесконечной лестнице, потом полз по норе, пробитой в нагромождении обломков, но всё-таки выбрался на поверхность. Вокруг было темно, с забитых пылью небес густым потоком шёл серо-чёрный снег, и не было видно ничего, кроме теряющихся в грязном сумраке россыпей урбанистических обломков. Зато тепло и есть чем дышать. После удушливой станционной вони и вгрызающегося в конечности холода здесь, на улице, было очень комфортно. Фельдшер отыскал на бугристой мешанине руин более-менее ровную поверхность, улёгся на спину и с удовлетворением закрыл глаза, вяло укоряя себя за то, что не догадался выползти сюда раньше.
* * *
До самого выхода Антон просидел возле трупа дочурки, не проронив ни слова. Он не притронулся к еде и проигнорировал флягу с водой, которую Дилара попыталась поднести к его губам. Давиду действительно стало лучше, он выспался и выглядел нормально, необходимость заботы о ребёнке вывела из ступора жену, но сам Овечкин зашевелился только тогда, когда все начали собираться в путь. Он взял протянутые Порфирьевым капсулу антирада и гермошлем, принял препарат и загерметизировался. Затем поднял сверток с телом Амины и покинул палатку. Пока военные сворачивали базу, он отошёл от всех на несколько шагов и руками разрыл в заснеженных грязью обломках небольшую ямку. Овечкин осторожно уложил туда детский трупик и принялся закладывать его обломками. Сложив подобие надгробия, он попытался сделать погребальный крест, но не смог найти ничего подходящего. Пришлось оставить всё так, как есть, и несколько минут Антон стоял перед холмиком, глядя, как нехитрую могилку засыпает грязно-серыми хлопьями снегопада.
Потом за ним явился Порфирьев и отвел к остальным. Амбал поставил Антона возле жены и велел беречь аккумуляторы, заряд которых опустился ниже половины ёмкости. К тому времени база была свернута, оборудование и припасы распределены между людьми, и Антон увидел валяющуюся на месте бывшей стоянки пару штурмовых комплектов. Он огляделся и понял, что из шести комплектов военные взяли с собой только четыре, видимо, старались экономить оставшийся запас энергии. Без усилителей конечностей тащить по бездорожью двухсоткилограммовый ящик со спецпалаткой будет невозможно.
