Он поднялся на кривоватое крыльцо, сопровождаемый дружелюбным псом, и оглянулся — у него появилось ощущение, что за ним наблюдают. Двор и улица были пусты. Он постучал кулаком в обитую войлоком дверь. Молчание было ему ответом. Пес уселся на крыльце и, вывалив язык, дружелюбно рассматривал Федора. Федор снова постучал, а потом нажал на почерневшую металлическую скобу. Дверь со скрипом подалась, и он вошел в сени. Оглянулся на пса, кивнул, приглашая с собой, но тот не двинулся с места.
В сенях было почти темно, и Федор осторожно пробрался между разнообразным хламом вроде корзин, тазов и ведер до двери внутрь дома.
Комната была вполне деревенской — от низкого потолка и громадной беленой печи до лавок вдоль стен и маленьких оконцев с цветущей геранью. Под образами в углу стояла аккуратная елочка, увешанная небольшими красными яблоками, орехами и конфетами в пестрых фантиках. Ни обычных стеклянных игрушек, ни мишуры на елке не было. Федор подумал, что сочетание строгих ликов и языческого дерева выглядит странновато. Посреди комнаты стоял стол под старой выцветшей скатертью, на нем керамический кувшин с букетом сухих цветов, вокруг — несколько старых венских стульев на гнутых ножках; с потолка низко свисала люстра с тремя простыми рожками; на диване с вышитыми крестиками подушками спал громадный черный кот, которого Федор вначале принял за подушку; на полу лежали длинные пестрые половики. Две закрытые давно некрашеные двери с потемневшими латунными ручками вели в другие комнаты. Пахло старой дачей и едой — не то вареной картошкой, не то кашей, — и чуть дымом. В углу за полузадернутой розовой занавеской виднелся маленький шкафчик с раковиной и капающим краном. Федор постоял, прислушиваясь; потом отвел занавеску, рассмотрел немытую посуду. Сказал громко: «Есть кто-нибудь? Саломея Филипповна, вы дома?» В ответ полнейшая тишина — ни шороха, ни скрипа.
Он шагнул к ближайшей двери, собираясь постучать. Потом передумал и нажал на ручку. Заглянул внутрь. Это была маленькая комнатка с высокой кроватью и горкой подушек в углу — на спинках тускло блестели облезшие медные шарики. Видимо, это была спальня хозяйки. В углу висели потемневшие белоглазые лики; по стенам несколько выцветших старинных фотографий в простых деревянных рамках. Федор подошел ближе, нагнулся, рассматривая одну из них. Это была семья: муж, закинув ногу на ногу, сидел в кресле, жена стояла слева, положив руку ему на плечо, двое детей, девочка и мальчик, по росту справа; борода, усы, солидность в облике мужа, жена с высокой прической, в длинном платье с рукавами-буф и кружевным воротничком; девочка лет шести в светлом платьице с распущенными волосами; мальчик совсем маленький в курточке и штанах-гольф. Застывшие, серьезные, с прямыми спинами. На других фотографиях были самые разные люди, мужчины в военной форме, женщины в белых передниках с красными крестами; дети. История семьи, причем до Гражданской войны, которая, видимо, всех разметала…
Рассматривая фотографии, Федор так увлекся, что едва не вскрикнул, почувствовал тяжелое прикосновение к плечу и шарахнулся в сторону. Тут же ощутил несильный удар по щеке и услышал резкий гортанный вскрик. Инстинктивно он заслонился локтем, испытывая ужас почти иррациональный. Откуда-то сзади раздался негромкий сиплый смех, и голос Саломеи Филипповны произнес:
— Испугался, философ?
Федор повернулся на голос. Ведьма, ухмыляясь, стояла в дверном проеме, в упор глядя на Федора черными пронзительными глазами.
— Испугался, — сказал Федор, отклонив голову и рассматривая большую черную сову, сидящую у него на плече. Птица не мигая смотрела прямо ему в глаза круглыми янтарными глазами.
— Это До-До, Никиткина сова. Молодой еще, скучает. Мы его здесь не выпускаем, чтобы не потерялся. Вот и радуется новому человеку. Думаешь, он не понимает, что ты испугался? Еще как понимает и смеется, паршивец. До-До, ты паршивец?
Она протянула руку, и сова, шумно взмахнув крыльями, перелетела к ней на плечо.
— Извините, Саломея Филипповна, я звал, но никто не отозвался, — покаянно сказал Федор. — Не удержался.
— Ожидала тебя завтра, а ты, вишь, заявился сегодня. Что скажешь, философ?
— Вы меня ожидали? — удивился Федор.
— А ты думал! — Она снова рассмеялась. — Я знала, что придешь. Скажу больше: я тебя позвала и держала пари, придешь или нет. Дала тебе времени до завтра, а ты заявился сегодня. Востер!
— Позвали? Не заметил.
— А зачем тогда пришел?
— Шел мимо… — неопределенно сказал Федор.
— Значит, тянуло что-то. Спроси у себя, что. Чаю хочешь?
— Хочу.
— Пошли в залу. Заварю тебе с душицей. Как Рубан?
— Все так же, мы его сторожим.
— Это хорошо. Его беречь надо.
— Вы что-то знаете?
— Ты же сам сказал: были письма, журналист пропал, собаку отравили, женщину убили. То и знаю.
— Эта женщина, Зоя, она была чужая, причины убивать ее я не вижу. Может, ошибка? Да и журналист чужой. Почему их?
— А ты сам как думаешь?
— Они в Гнезде впервые, не из их компании. Возможно, случайно встретили кого-то из прошлого. Или недостаток информации. Кроме того, мотивы скорее всего разные, жертвы не были знакомы. Женщину, возможно, по ошибке… как версия.
— По ошибке? — с сомнением повторила Саломея Филипповна. — А часы зачем перевели? То-то. А ты говоришь — чужие. Чужие, да не чужие получается, если убили. Чужих не убивают. Говорить с людьми надо. И слушать. Может, выплывет правда. И смотреть в оба. Садись, сейчас будет чай. Фанту не подпускай, она линяет.
Федор уселся на мягкий раздолбанный диван. Черная кошка открыла один глаз — словно зеленой фарой блеснула, — потом второй и неторопливо поднялась. Потянулась, изогнув дугой хребет, шагнула к Федору и ступила мягкими лапами ему на колени. Он поднял руки и сказал: «Кыш!» Фанта притворилась, что не слышит, и улеглась на его коленях, свернувшись калачиком. Была она горячая и тяжелая. Федор почесал у нее за ухом, и кошка замурлыкала.
— Вот же бессовестное животное, — заметила Саломея Филипповна. — Никого не пропустит.
— А где ваш внук? — спросил Федор.
— Никитка? Спит, должно, — она махнула рукой в сторону второй двери. — Всю ночь шебуршал, рисовал свои картинки. Знаешь, такие модные теперь, пшикалкой, всякие вещие волки, совы, старцы… До-До ему позирует. И ведь покупают! Он у меня как дитя малое, тешится всякой ерундой, а мужику уже сорок стукнуло.
— На фотографиях ваша семья?
— Да. На большой мама с братиком и родителями, ей семь лет было, снято еще до Первой мировой. На других дядья и тетки. Большая семья была, а теперь только мы с Никиткой. Хоть бы женился, недоросль, да детей нарожал, так нет, весь в своих фантазиях. А я ведь не вечная, останется один, дурень. У тебя нет хорошей девушки на примете? Ты же в институте вроде? Не студентки-малолетки, а кого постарше? Аспирантки там, лаборантки… они же учатся, у них времени на парней нет. Посерьезнее, чтобы взяла в руки. Никитка у меня безобидный.
