Учителей у меня не было, и мне приходилось ощупью искать тропинку в дебрях избранной для меня судьбой чащи жутких неясностей. Книги по оккультным наукам, которые я мог найти, своей нелепостью вызывали усмешку, а закоснелость и беспросветность окружающих меня людей просто раздражала.
Разумеется, я был наслышан о хранящихся где-то достойных трудах великих магов и чернокнижников прошлого, пошедших в своих изысканиях много дальше меня и добившихся поистине дивных результатов, но, не имея доступа к сим фолиантам, не особо-то на них рассчитывал. Если бы даже чудо и свершилось, то я, боюсь, не смог бы разобрать ни слова в древних магических письменах, ибо, к стыду своему, не утруждался изучением каких-либо наук и иностранных языков в том числе, чем невероятно расстраивал своих родителей, мечтавших увидеть меня когда-то солидным и уважаемым.
Как можно догадаться, друзей у меня не было, так как мой скрытный характер и обособленный стиль существования вкупе с моими весьма специфическими интересами мало способствовали сближению с людьми, чуравшимися меня так же, как я чурался их. Подобных себе я в своем немногочисленном окружении не находил, те же немногие, перед кем я имел неосторожность приоткрыть тяжелую дверь кладовой моей души, в последующем либо обходили меня стороной, либо и вовсе старались выставить меня на посмешище. Надо сказать, их издевки меня мало трогали, так как я полагал себя и мои мысли много выше их достойной сожаления неотесанности, но доверие к людям я тогда утратил навсегда. Точнее сказать, оно так во мне и не развилось.
Моя келья, как я ее называл, находилась тогда в самом дальнем и малопосещаемом крыле родительского дома, между набитым всяким старьем чуланом и пустующей комнатой моей умершей тетушки – сестры отца, по причине своего скверного заносчивого нрава также предпочитавшей при жизни уединение и отгороженность от внешнего мира. Но, в отличие от меня, который никого не трогал и желал быть невидимым, тетка регулярно совершала вылазки из своей берлоги, скандалила с домочадцами, плевалась проклятиями и била детей и животных. Не знаю даже, почему она обитала в нашем доме, по моему мнению, ее место было в террариуме, где, в компании тварей одного с ней вида она, быть может, обрела бы счастье.
После ее смерти в комнате ничего не трогали, словно из какого-то суеверного страха, и все предметы стояли и лежали именно так, как она их оставила. Это обстоятельство наделяло в моих глазах смежную с моей комнату огромной притягательностью и даже шармом. Ночами я пробирался туда и, крадучись словно вор, вновь и вновь обследовал таинственное, дышащее смертью, помещение. Не знаю, искал ли я там что-то определенное. Вряд ли. Просто все существо мое было настроено именно на эту «темную» волну, а импульсы холода и какого-то странного восторга в голове были для меня чем-то вроде наркотика.
Кровать, на которой испустила дух моя злая тетка, в неровном свете свечи напоминала гроб, и я каждый раз вынужден был бороться с внезапно охватывавшим меня чувством суеверного страха, более напоминающего восторг. Долгое время я не решался заглянуть под нее, страшась нарваться на леденящий сердце взгляд покойницы, ибо был убежден, что человек с такой натурой и такой злобой ко всему живущему, каким была почившая от какой-то посланной небесами лихорадки сестра отца, не мог просто исчезнуть, навсегда уйти в другой мир и оставить в покое этот. И даже тот факт, что тетку не похоронили, а кремировали (как мрачно изрекла моя матушка – для верности), не мог меня до конца убедить в невозможности ее возвращения.
Когда же я все же собрался с духом заглянуть под смертное ложе тетки, то, к моему подспудному разочарованию, ничего, кроме пыли и какого-то старого тряпья там не обнаружил. Что же до сожжения покойников, то у меня к нему вообще особое отношение: мало того, что сей процесс поглощает кладбище за кладбищем, превращая их в пустые, не несущие никакой смысловой или оккультной нагрузки и набитые фарфоровыми вазами мемориалы, необходимость существования которых вызывает сомнение, так он еще и отнимает материал для работы у заклинателей мертвых, не говоря уж о последнем шансе вурдалака. Это разрушало легенды и было в высшей мере несправедливо, ибо древние устои всего сущего должны оставаться незыблемыми. И, хотя я уже тогда понимал, что есть что-то гораздо древнее и незыблемее кладбищ, которые, как ни крути, остаются лишь человеческим изобретением, боязнь утраты любимой игрушки заставляла меня негодовать.
По мере возрастания доли «пустых могил» в современных некрополях таяло и охватывающее меня во время исследовательских прогулок по ним очарование и захватывающее дух ощущение причастности к скрытому от людей миру.
Моя «коллекция странностей», начатая мною еще в детстве и состоящая из предметов, имеющих, по моим представлениям, отношение к магии, оккультизму и вообще всему потустороннему, пополнялась теперь все реже, что вызывало у меня немалую досаду. Я почему-то полагал, что стоит какой-либо вещи соприкоснуться с умершим или, тем более, быть вместе с ним похороненной, как она тут же приобретает некие магические свойства, в разгадке сути которых я и видел свою задачу и предназначение. Любая безделица, найденная мною на кладбище, казалась мне покрытой налетом какой-то тайны, проникнуть в которую я страстно жаждал, а в шепоте колышимой ветром кладбищенской травы мне чудились едва различимые откровения мятущихся душ.
В ларцах и на стеллажах, со вкусом расставленных в полутемных помещениях моего жилища (по смерти родителей я унаследовал этот старый дом на отшибе), нашли свое место довольно солидное количество с восторгом добытых и лелеемых мною экспонатов, от не сгнивших фрагментов убранства гробов и человеческих костей, найденных мною в разверзнутых могилах, до украшений, которые я, чего греха таить, сорвал когда-то с истлевших или полуистлевших мертвецов, выкопанных мною на ночных пустынных кладбищах, влекомый моим бесславным хобби.
Свой первый гроб я вскрыл в двенадцатилетнем возрасте, после того как неделей раньше случайно наткнулся на провалившуюся могилу и разбросанные вокруг нее позвонки. Зрелище настолько поразило меня, что я совсем не спал несколько ночей кряду, ворочаясь в постели и размышляя о том, как здорово было бы самому сломать крышку саркофага и первым посмотреть в лицо находящемуся в нем Нечто. С этой мыслью я в одну из лунных ночей проник внутрь поросшего мхом живописного склепа семьи Коваро – единственного теперь на нашем кладбище, так как прочие «дома мертвых» в течение последних лет были так или иначе разрушены и содержимое их куда-то вывезено – большей частью по финансовым, реже – по гигиеническим причинам. Коваро же до сих пор оставались весьма влиятельным в нашей местности родом, и пусть их главная резиденция находилась теперь в землях отдаленных, покой их родовой гробницы был гарантирован. Тем паче, единственный сын старого Коваро – Филипп – погиб лишь десять с небольшим лет назад, наткнувшись в пьяном мареве кабака на нож какого-то южанина, якобы приревновавшего к нему свою бедрастую замухрышку-жену. В пылу разборки наследник миллионов прокричал, если верить молве, что готов-де погибнуть за любовь свою, в чем вздорный бородач ему тотчас же и помог. В общем, история, достойная пера Шекспира. Стареющий же фабрикант, похоронив сына, покинул эти места, приказав, разумеется, заботиться должным образом о склепе, в котором покоились многие поколения его предков и, по несчастью, незадачливый любвеобильный потомок.
